Научная электронная библиотека

Монографии, изданные в издательстве Российской Академии Естествознания

РОССИЙСКОЕ ЗЕМЛЕПРОХОДЧЕСКОЕ ДВИЖЕНИЕ В ПРИАМУРЬЕ (XVII век). ИСТОРИКО-ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ РЕТРОСПЕКТИВА

Шведов В. Г., Махинов А. Н.,

II.4. Российское землепроходческое движение – истоки, общие принципы первоначальной организации

  Российское землепроходческое движение в Зауралье XVI - начала XVIII вв., как и любое иное политико-географическое явление, было уникальным. Вместе с тем, оно обладает некоторыми чертами, которые типически сближают его с иными, схожими по сути, территориально-политическими акциями. Из их числа в качестве наиболее известных примеров назовём:

- колонизацию Средиземноморья сначала финикийцами (конец  II - начало I тысячелетий до н.э.), а затем древними греками  (VIII - VI вв. до н.э.);

- испано-португальскую Конкисту в Новом Свете (XVI - начало XVII вв.);

- «покорение Дикого Запада» Северной Америки (XVIII-XIX вв.).

Каждое из этих явлений феноменально в смысле координат, параметров и конфигурации развёртывания в пространстве, хронологии проявления, составе участников, целях и методах их действий, а так же - в проявлении конкретных территориально-политических результатов. Но, не смотря на имеющиеся различия, эти, и подобные им акции обнаруживают определённое сходство, позволяющее обобщённо обозначать их как «пионерные движения». Их объединяющими характеристиками являются:

- направленность на terra incognita - вглубь неизвестных земель. Первопроходцы (как бы они не именовались в различных местах  и в разное время) выдвигались на территории, сведения о которых в метрополии либо отсутствовали, либо имели крайне ограниченный, поверхностный характер;

- огромный радиус действия. Даже в Античное время он предполагал пересечение крупной морской акватории. В позднейшие, технологически более развитые эпохи, «плечо действия» пионерных движений обрело трансокеанический и трансконтинентальный размах;

- вступление в тесное и многостороннее взаимодействие с автохтонами terra incognita, которые по преимуществу находились на догосударственном уровне организованности. Иногда на пути пионерных движений встречались аборигенные «державы», но формировались они в специфических условиях, и потому не могли эффективно противостоять новому, неизвестному для них типу внешнего воздействия;

- итогом пионерных движений становились крупные, во много раз превосходившие метрополию по площади территориальные приобретения;

- в пионерных движениях ясно проявлялся момент организационной иррегулярности. Эта позиция не принижает значения метрополии. Она, как правило, формулировала концепцию выдвижения  в пределы terra incognita, так или иначе контролировала и регулировала затем его ход. В свою очередь, первопроходцы, за редким исключением, отождествляли свою деятельность с интересами конкретной страны. Однако их отряды формировались на основе личной или групповой инициативы, а государственное финансирование их деятельности было скудным, а то и вовсе отсутствовало. И только при обозначении явных выгод проведённых акций, государство брало их дальнейшее развитие под свой патронаж82, но и в этом случае некоторые элементы иррегулярности были здесь хорошо различимы.  К примеру, фронтир приобретённых за счёт terra incognita территорий в течение долгого времени охранялся неармейскими формированиями, а система управления ими учитывала начальный пионер- ный опыт.

Можно сказать, что сама география «обрекла» Россию на зарождение в её общественно-политической среде землепроходческого движения. Причём истоки этого явления обозначились достаточно рано. Приблизительно в VI-VIII столетиях, когда на Восточно-Европейской равнине складывались славянские племенные союзы, часть из них обратила внимание на широкое, простиравшееся от Балтики до Верхней Волги, пространство. Его занимало относительно редкое угро-финское население, а биологические и земельные ресурсы казались неисчерпаемыми. Это делало северные и северо-восточные территории привлекательным объектом. Продвигаясь по ним, славяне к IX в. достигли Кольского полуострова и бассейна Северной Двины.

С землепроходчеством этот процесс сближают такие характеристики, как продвижение в неизвестные земли, обширные территориальные приобретения за счёт terra incognita. Но, одновременно, раннее продвижение славян в Северо-Восточной Европе отличалось:

- отсутствием единой, чётко сформулированной и осознанной территориально-политической концепции;

- спонтанностью его осуществления.

Итак, это явление можно рассматривать лишь как прообраз землепроходческого движения, но благодаря его появлению и осуществлению, перед нарождавшейся российской государственностью обозначилась одна из политико-географических перспектив её развития, а так же - апробировались возможности реализации этой перспективы.

Более отчётливое сходство с землепроходческим движением имеет новгородское ушкуйничество. Зародившись в VIII-IX вв., оно существовало до XV столетия, представляя собой сложное, разнородное явление. Новгородская вечевая республика создала для его возникновения и развития благоприятные условия:

- отсутствие ограничивавшего движение населения крепостного права;

- широкое общественное одобрение ушкуйничества83;

- традиционное право ушкуйников на все добытые ими ценности84;

- поощрение создания в результате их походов «выселков» Новгородской Земли.

Поле деятельности ушкуйников простиралось от Балтийского моря, до Шпицбергена85, западного берега Ямала, Северного Предуралья и Камско-Волжского бассейна86. Их походы представляли собой морские или речные рейды небольшими группами («ватагами») на судах ладейного типа («ушкуях»). Ушкуйничество, в основном, имело профессиональный характер, а его результаты обрели территориально-политическую «окраску». Благодаря ему, владения Новгорода раздвинулись до Ботнического залива, Новой Земли, бассейна Печоры.

Вместе с тем, движение ушкуйников не имело единого центра планирования, регулирования и управления. Все связанные с ними мероприятия носили сугубо частный характер, а распространение новгородского суверенитета на «попутно» сделанные территориальные приобретения имело вид последействия «по факту случившегося».

Поскольку ушкуйничество обладало широким пространственным разбросом, формы его проявления различались на разных направлениях.

В Карелии и Суоми ушкуйники вели меновую торговлю с аборигенами и приводили их (по собственному почину) в подданство Новгородской Земле, но затем они столкнулись здесь с конкуренцией со стороны скандинавских «ватаг». Поэтому к XI в. ушкуйничество сменилось на этих территориях межгосударственным противостоянием между Новгородом и Швецией.

На Севере, от Кольского полуострова до устья Северной Двины, ушкуйничество преобразилось в поморничество. Его признаками стали: прочное осёдлое освоение новых территорий, их быстрая интеграция в состав метрополии. Выходы море совершались ради морского промысла и добычи пушнины на отдалённых побережьях Шпицбергена, Новой Земли и Ямала.

В бассейне Волги и Камы действия ушкуйников имели вид речного пиратства. Здесь они грабили население и купцов, а встретив серьёзное сопротивление, были способны давать противникам настоящие сражения.

После монголо-татарского нашествия и образования Золотой Орды, набеги по этим рекам приобрели, было, ореол «походов возмездия», но их героика быстро рассеялась: ушкуйники опустошали на своём пути и русские земли. К тому же, в ответ на их вылазки, татарские ханы организовывали карательные походы, которые Новгорода, как правило, не достигали. Зато ударам подвергались ни в чём не повинные княжества - Рязанское, Нижегородское, Владимирское и Московское. Наконец, перерождение этой ветви ушкуйничества  в хорошо организованный разбой стало очевидным. Поэтому, после ликвидации независимости Новгородской Земли в 1479 г., Иван III запретил деятельность ушкуйников87.

Впрочем, следует признать, что от этой ветви землепроходческое движение унаследовало два важных момента:

- тактический, представлявший систему навыков ведения боевых действий небольшими отрядами против превосходящих сил противника в условиях «река-берег»;

- организационный: на Волге и после запрета Ивана III имелась повышенная концентрация «гулящих» людей, которые в основном и составили двинувшиеся в Сибирь первые отряды землепро- ходцев.

Наиболее ясную связь с землепроходческим движением имеет северо-восточная ветвь ушкуйничества, проявившаяся в бассейне Печоры и Северном Предуралье. Место его развития обладало наибольшим сходством с природными условиями Сибири. Поэтому здесь отрабатывались те навыки выживания в тайге, принципы внутренней организации «ватаг», построения отношений с аборигенами88, которые позже нашли применение в Зауралье.

Преемственность имелась здесь и в действенном отношении. В поисках пушнины и морского зверя ушкуйники на Северо-Востоке, хотя и медленно, но постоянно углублялись в неведомые земли. Имеются указания на то, что их отряды до XV в. неоднократно пересекали Северный Урал, проникая в низовья Оби (Мангазею) и морем обходили Ямал.

Эта ветвь просуществовала до начала XVII в. Тогда её представители, известные под названием «мангазейцы»89, проникли до Среднего Енисея и западного Таймыра. Ощущая себя наследниками древних новгородских традиций, они пытались отстоять свободу своих действий. В итоге, на реке Кос (приток Среднего Енисея) в 1605 г. произошёл вооружённый конфликт с официальными представителями российских властей.

Москва не оставила этот факт без внимания. Во-первых, она стремилась к монополизации важного для неё сбора пушнины. Во-вторых, «мангазейские вольности» представляли реликт новгородского сепаратизма. В 1598 г. вышел указ о запрете частных операций с мехами за Уралом. В 1610 г. служилые землепроходцы взяли под контроль главный опорный пункт мангазейцев в Сибири - Туруханский острог. Наконец, в 1619 г. было запрещено самовольное мореплавание к востоку от Новой Земли.

Эти меры положили конец существованию северо-восточной ветви ушкуйничества. Однако она передала сменившему её землепроходческому движению многие практические навыки освоения и удержания новых земель в специфических условиях Зауралья.

И всё же, непосредственное возникновение землепроходчества связано с иной территорией и с иными событиями.

Либеральная литература XIX в. внедрила в массовое сознание образ «бродячего мужичка», который, якобы, стал главным субъектом расширения российских владений за Уралом. Такой взгляд не соответствует истинной сущности землепроходческого движения, искажает его политическое содержание, лишает внятности целый ряд связанных с ним деталей. Поэтому необходимо осветить некоторые стороны его организации.

Явление «бродяжничества» основной массе крестьянства не было свойственно. Привязанность его представителей к месту проживания обусловили следующие причины:

- экономическая. Крестьянин придерживался обрабатываемого участка земли как технологически освоенного и результативно прогнозируемого ландшафта, как жизнеобеспечивающей части окружающего географического пространства. Заставить его покинуть это место могли лишь чрезвычайные обстоятельства;

- функциональная. Даже бедное крестьянское хозяйство представляло собой сложную производственную «конструкцию». Оно включало в себя систему построек, сложный набор инвентаря, поголовье домашней живности, а так же - зависело от устоявшейся, связывающей её с внешним окружением, инфраструктуры: дорогами, мельницами, ярмарками и т.д. Всё это требовало прочной  оседлости;

- демографическая. Рождаемость в крестьянских семьях была высока. Этот «механизм» обеспечивал постоянный приток рабочих рук в трудоёмкое сельское хозяйство. Он был отработан за многие столетия, и сохранить его в условиях «бродяжничества» было невозможно90. Кроме того, практически постоянное нахождение в составе семьи маленьких детей и беременной женщины не способствовали её подвижности;

- деятельностная. Крестьяне, в массе своей, не умели пользоваться оружием, не знали азов военного дела. Их опыт выживания  в дикой природе ограничивался либо короткими летне-осенними вылазками за дарами природы неподалёку от места проживания, либо однодневными зимними поездками в лес за дровами. Иными словами, они не имели большинства тех навыков, которые столь необходимы для выживания и эффективных действий в условиях абсолютно чуждого и враждебного окружения;

- ментальная. Житейские установки крестьянства консервативны. И этим, пожалуй, сказано всё;

- социально-сословная. Основой общественного строя и экономической жизни России в эпоху землепроходческого движения было крепостничество. Никто из феодалов не позволял своим крестьянам «бродить» за пределами вотчин. Свободное перемещение лично зависимых земледельцев, равно как и тяга к нему, являлись уголовно наказуемым преступлением. И это существенно ограничивало физическую подвижность крестьянской массы.

Итак, бродячий крестьянин-первопроходец мифичен. Это утверждение не отрицает достаточно раннего, уже в конце XVI в., появления в Сибири переселенцев из крестьянской среды. Их контингент, по преимуществу, формировался беглыми крепостными, чаще всего - молодыми людьми, которые не были привязаны к месту хозяйством, потомством, и желали серьёзных положительных перемен в своей судьбе. А таковые, при удачном стечении обстоятельств, для них действительно происходили.

В Европейской России сыск беглых шёл с предельной интенсивностью, но те из них, кому посчастливилось перейти Урал, оказывались в иных условиях. Зауральские воеводства законодательно освобождались от крепостного права91. Поимка беглых в Сибири должна была вестись собственными силами их хозяев92. К тому же, «сыскные» годы здесь вначале ограничивались десятью годами, затем - пятью. С середины XVII в. их вовсе отменили. Высшая власть России понимала специфику экономических, политических, этно-демографических проблем Зауралья. И она шла на такие, беспрецедентные для крепостнической страны меры «насыщения» переселенцами своих новых владений.

Столь важная социальная льгота имела весомое экономическое подкрепление. В отличие от Европейской России, налоговое бремя сибирских землепашцев ограничивалось лишь государевой и церковной десятинами. Это открывало путь к их материальному благосостоянию - ситуация, в целом, немыслимая для общества, где богатство жёстко ассоциировалось с положением в «верхах» сословной пирамиды.

Итак, до Урала беглый крепостной был уголовным преступником. За Уралом он становился Государевым человеком, получал шанс для превращения в свободного, крепкого земельного собственника. Это делало новые земли хотя и трудно достижимым, но заманчивым объектом, но первичные условия для появления здесь крестьян, их последующего мирного труда должны были подготовить люди совершенного иного склада. Таким образом, на острие землепроходческого движения оказалось казачество.

Землепроходческое движение было явлением, возникновение которого обусловило много факторов, но его официальное начало чётко обозначено частной инициативой братьев Строгановых. Получив от Ивана IV «на откуп» земли на Каме и Чусовой, они обязывались оборонять их собственными силами от «немирных людей». Речь шла о хорошо организованных и многочисленных силах Сибирского ханства. Это подталкивало Строгановых к необходимости контрнаступления.  А обстановка подсказывала, откуда можно получить соответствующий потенциал.

В конце XVI в. на Волге имелось значительное число «гулящих людей». В основном это были беглые крепостные из центральных областей страны. Нередко, подчёркивая, таким образом, обретённую ими личную свободу, они называли себя казаками. Впрочем, у них имелось немало отличий от уже сложившейся Донской казачьей вольницы.

На Дону к этому времени уже имелись традиции централизованного демократического самоуправления. Его жители осознавали себя единой политической силой, независимой от России, но ориентированной на особые отношения с ней93. Ситуация в Поволжье была иной. Здесь имелась аморфная, безразличная к проблемам внешней политики, совокупность вооружённых отрядов. Какие бы причины ни привели их членов на волжские берега, главным занятием этих людей было речное пиратство.

Разница между Волгой и Доном состояла и в их территориально-политическом статусе. Государственная принадлежность донских земель не была определена94. А Поволжье, после ликвидации татарских ханств, вошло в состав России. И та могла напрямую влиять на обстановку здесь в соответствии со своими взглядами и потребностями.

Строго говоря, Волжская вольница наносила серьёзный ущерб российским государственным интересам. Её действия парализовали один из важнейших речных путей, привели целый регион к состоянию анархии, препятствовали его интеграции в состав страны. Поэтому здесь требовались энергичные меры. Осуществлялись таковые  в духе времени. На Волгу в 1580 г. были направлены карательные силы, действовавшие против «гулящих» людей без всякой пощады. В сложившихся условиях, крупная «ватага» атамана Ермака приняла предложение о переходе на службу к Строгановым.

Итак, землепроходческое движение открылось действиями частной «армии» Строгановых, но едва Ермак оказался по ту сторону Урала, наниматели потеряли возможность оказывать воздействие на него. Тогда и проявился важный момент, определивший дальнейшие политические судьбы и землепроходчества, и Российского государства на Восточном направлении.

Ермак, с правовой точки зрения соответствующей эпохи, большую часть своей жизни представлял собой антисоциальную личность. Поэтому можно было ожидать, что, оказавшись в фактически недосягаемом для российских властей положении и единолично контролируя обширную территорию в бассейне Оби, он свой волжский опыт и попытается создать на землях бывшего Сибирского ханства новую «вольницу».

Однако этого не произошло. Несмотря на явный соблазн, Ермак поспешил направить посольство в Москву. Его эмиссары принесли Ивану IV «повинную грамоту», и просьбы об их принятии на службу, а новых земель - «под Государеву руку». Так, по сути, было положено два важных начала:

- государственной политики страны в Зауралье;

- созданию на этой территории института служилого казачества.

По своему общественному положению и назначению сибирское казачество XVI-XVII вв. не было идентично Донской или Запорожской «вольницам». Его представители принадлежали служилому сословию, т.е. - имели срочные служебные обязанности перед государством, от которого получали снабжение продовольствием и вооружением, денежное жалование. Что же касается обязанностей, то они состояли в конкретных государственных заданиях, которые поэтапно предусматривали:

- продвижению по заданному направлению вглубь неизвестных земель;

- приведение этих земель в российское подданство;

- обеспечение последующей лояльности их населения;

- создания на новых землях «чернового варианта» государственного управления до направления сюда официальных административных лиц.

В Сибири землепроходцы вступали в пределы не пустующих земель. Их отношения с коренным населением были сложными. Хотя аборигенные сообщества Северо-Восточной Азии не имели государственности95, многие из них имели развитое чувство обладания собственной территорией. На их позицию в отношении пришельцев могли влиять и такие обстоятельства, как:

- уровень развития военных навыков;

- особенности ментальных установок;

- личные амбиции лидеров;

- индивидуальное отношение к самому факту появления «диковинных» чужеземцев96, а так же - к неизбежно возникавшим по разным причинам межличностным конфликтам с ними.

Служилое казачество, со своей стороны, не являлось организацией адептов гуманизма. В его рядах имелись люди самых различных моральных качеств и установок. Следовательно, любая из данных позиций создавала потенциальную основу для возникновения конфликтов. Эта сторона российского землепроходчества нередко получает тенденциозное освещение за рубежом97, которое контрастирует с изначально сложившейся в российской литературе более взвешенной и объективной его оценкой98. Однако и некоторые отечественные авторы продемонстрировали пристрастное отношение к трактовке событий XVII в. в Приамурье.

Здесь нет смысла анализировать причины такого «самобичевания» - они слишком разнообразны и, по преимуществу, обусловлены субъективными императивами. Отметим лишь, что, возникнув на основе постулатов российского либерального идеализма второй половины XIX в., традиция обвинений землепроходческого движения в жестокости и анархии получила определённый отзвук в обществе. Так, в монографии современного автора И.М. Попова «Россия и Китай. 300 лет на грани войны» цитируется некий штабс-капитан Христиани, писавший в 1901 г.: «Встреченные местными жителями весьма гостеприимно, казаки успели озлобить их своими насилиями»99. Эти строки начертаны так уверенно, что можно подумать - упомянутый офицер являлся очевидцем этих, состоявшихся за два с половиной века до его рождения, встреч и насилий.

Такой интерпретации событий придерживались и некоторые из более именитых авторов. К примеру, Г.И. Невельской в труде «Подвиги русских морских офицеров на крайнем востоке России» сообщил: «Казаки ... ходили по Амуру с целью наживы... На Амуре была полная анархия»100. Впрочем, известно, что Геннадий Иванович, при всех положительных качествах и несомненных заслугах, был ревнив к чужой славе101. Не исключено, что принижая своих далёких предшественников, он стремился придать большую весомость собственной деятельности.

Иная крайность присуща советской литературе. В ней процесс присоединения Зауралья к России, по преимуществу, изображался  в ракурсе «дружбы народов». Его конфликтная сторона обычно замалчивалась, либо упоминалась вскользь. Хорошим тоном считалось формирование образа землепроходца-хозяйственника, носителя новых производственных навыков, которыми он щедро делился с коренными жителями Северо-Восточной Азии. Исключения из этого правила были редки102.

Аборигенам приписывалось абсолютное миролюбие. «Неудобные» свидетельства, такие как, к примеру, сообщение П. Бекетова: «Тунгусы воисты, боем жестоки ... к войне склонны»103, широкого хождения не имели. Лишь немногие авторы упоминали, что ряд племён Сибири и Дальнего Востока имел развитые милитарные традиции,  а их отдельные представители, как, в принципе, и любых других социумов, были способны к неспровоцированной агрессивности104.

В части современной российской литературы, к сожалению, вновь обозначилась тенденция сосредоточения на брутальных сторонах носителей землепроходческого движения. К примеру, И.М. Попов, в упомянутой ранее книге утверждает: «Действия казаков отличались грубостью, вероломностью, сопровождались насилиями и грабежами»105. В аннотации монографии А.А. Бычкова «Исконно русская» земля Сибирь»106 пишется: «Мы ... столетиями старались навязать нашу веру и культуру племенам и народам, населявшим восточные земли нынешней России»107.

Наконец, «полем» для тиражирования инсинуаций на тему российского землепроходчества является Интернет. Примером тому служит выставленная в нём публикация без названия, автор которой, Дайчiн-баатар (так он проименован в её начале), рисует чудовищную картину похода Хабарова. Она наполнена описаниями мародёрства  и пьянства землепроходцев, их зверских расправ над мирным населением, трусости перед лицом реальной военной угрозы и «случайных» побед.

Видимо, данные проявления представляет собой обострённую реакцию на предыдущий долгий период смягчённого изображения землепроходчества, но разные степени выраженной по этому поводу пристрастности остаются на совести приверженных ей авторов.

Очевидно, что все упомянутые здесь крайности далеки от истины. Начать следует с того, что командиры служилых казаков,  в большинстве, были людьми трезвомыслящими. Их небольшие отряды действовали на огромном удалении от тыловых баз, в неизвестной местности. В таких условиях провоцировать местное население на конфликт было безрассудно. Иное дело, что, по понятным причинам, нельзя было и заискивать перед аборигенами, выказывать перед ними слабость, но мирное решение проблем, в силу элементарной логики, было предпочтительнее. Кроме того, сдержанность поведения директировалась служилому казачеству «сверху».

Данное сословие являлось управляемой мобильной силой, которая олицетворяла на новых землях первичное представительство Российского государства, а его действия регламентировались правительственным документом - Инородческим укладом. Он содержал установку на привлечение аборигенов «под Государеву руку ласкою», а затем - чётко сформулированные пункты, которые защищали права принявших российское подданство племён. В том числе, по отношению к ним предусматривалось:

- незакрепощение и необращение в рабство;

- невмешательство во внутренние дела;

- свобода вероисповедания;

- неприкосновенность действующих пахотных и охотничьих угодий;

- ограничение налогов Государевой десятиной на добытую пушнину;

- гарантия защиты от внешней угрозы.

Оставив в стороне аморфные рассуждения о мотивах человеколюбия в политической традиции XVII в., отметим: мягкость официальной позиции, Москвы в отношении зауральских «инородцев» диктовалась трезвым государственным расчётом. Благодаря такому подходу, российское правительство надеялось увеличить число подданных, способных умножить приток пушнины в казну108, а так же - обеспечить общую лояльность коренных жителей своих новых владений  в условиях их огромного удаления от центра страны, но при этом, все проявления аборигенного сопротивления предписывалось подавлять решительным образом.

Выдвигаясь за пределы российского фронтира, служилые казаки обязывались руководствоваться этими положениями. Т.е., они представляли собой не спонтанно бродившие в поисках добычи шайки,  а проводников политической концепции своей страны, государственных людей, решавших вполне определённые задачи.

От «вольных» казаков служилых отличала существовавшая система подчинения. Их действия контролировались воеводами - представителями высшей административной власти «на местах». Они отвечали за снабжение отрядов, формулировали их задачи. Командиры служилых казаков, так же, назначались воеводами, а не избирались рядовой средой. Возможность выборности, в принципе, не исключалась; но допускалась лишь при чрезвычайных обстоятельствах. Впоследствии выдвинутый «низами» командир, всё равно, должен был получить воеводское утверждение в должности. Такая форма подчинённости лишний раз указывала на особый статус служилого казачества за Уралом. Органы войскового самоуправления появились у него позже и выстраивались поэтапно, в направлении с запада на восток -  по мере упрочнения интеграции новых земель в состав России.

Итак, служилое казачество Зауралья представляло собой иррегулярные вооружённые силы, первоначально децентрализованные по принципу отдельных отрядов, но, при этом, подчинённые государственным органам управления. Другие воинские контингенты первоначально имели в Сибири скромное представительство. Социальная основа для организации здесь дворянского ополчения отсутствовала. Крупные подразделения стрельцов появились только с середины XVII в. и размещались, в основном, в Западной Сибири. Вспомогательные отряды аборигенов были немногочисленны  и выставлялись не всеми племенами. Вдобавок, их боевые качества, за редким исключением109, в новых условиях ведения военных действий оказались не на высоте. Поэтому служилые казаки несли основную, предусмотренную таким положением, нагрузку. Такой подход к формированию силового потенциала страны за Уралом объяснялся следующим:

- дальность расстояния от центра страны и отсутствие надёжных коммуникаций препятствовали оперативной, регулярной и масштабной переброске в Сибирь крупных соединений и тяжёлых вооружений;

- удалённость новых территорий от столицы нередко не позволяла правительству правильно оценить масштабы тех потенциальных проблем и угроз, которые периодически созревали здесь;

- военный потенциал государства был подорван Смутным временем. По его окончании, Россия оказалась вовлечена в серию войн со Швецией, Польшей и Турцией. Вдобавок, она не переживала внутренние вооружённые конфликты110. Боевые действия нередко шли на подступах к Москве. Поэтому традиционный «костяк» вооружённых сил страны - дворянское ополчение и стрелецкие полки, были сосредоточены в европейской части страны.

Между тем, численность служилых казаков за Уралом была невелика. Так, накануне похода Хабарова, в распоряжении обязанного контролировать территорию от Байкала до Таймыра, Колымы и Станового хребта якутского воеводы, имелось 400 человек111. По проекту Сибирского приказа (1676 г.), группировка российских войск в Приамурье должна была насчитывать 6 тыс. человек, но самое крупное формирование здесь (отряд О. Степанова в 1656-1658 гг.) не превышало 1 тыс. Это был тот количественный предел, который выставлялся для защиты интересов России на Юго-Восточном фронтире.

Комплектование служилого казачества за Уралом, действительно, шло с трудом. Собственной базы для естественного воспроизводства оно в XVI-XVII вв. не имело. Приток «гулящих» людей в качестве пополнения скоро прекратился - организованные в конце XVI в. Иваном Грозным карательные экспедиции быстро уничтожили сложившуюся было в Поволжье «вольницу».

Правительство иногда направляло в Сибирь группы донских казаков, служилых татар, и даже - военнопленных иностранцев, но численность их была невелика. Основным источником пополнения оставалась вербовка беглых крепостных из Европейской России. Впрочем, и этот источник имел свои недостатки - как фактические, так и формальные.

По факту, беглых крестьян было не так уж много. И не все из них были готовы променять представившуюся возможность стать свободными землепашцами на жизнь, полную тягот и опасностей. С другой стороны, тот, кто предпочёл этот выбор, не всегда оказывался годен для несения службы.

Что касается формальной проблемы, то она состояла в следующем: отряды служилых казаков, всё же, главным образом образовывал самый ненадёжный для своего времени социальный элемент -  простолюдины, не пожелавшие мириться с личной крепостной зависимостью. Впрочем, сибирские воеводы считали это обстоятельство «наименьшим злом» и смотрели на него сквозь пальцы, без проблем переводя бывших «Государевых воров112» в категорию «Государевых людей». Такое нарушение сословной феодальной этики в крепостническом государстве имело простое объяснение - иного пути формирования казачества за Уралом не было.

Данная особенность ставила вопрос о его политической надежности, но практика показала, что служилое казачество отличилось верностью своей стране и управляемостью. К тому же, эти характеристики дополнялись ещё одной, более чем существенной - высокой боеспособностью.

Вопрос о боевых качествах действовавшего в Зауралье казачества заслуживает отдельного рассмотрения. Начать его следует с наиболее очевидных позиций - воинского оснащения и тактики.

Вопреки расхожему мнению, служилые казаки в Сибири были хорошо вооружены. Каждый из них получал за казённый счёт личное стрелковое оружие, свинец и порох. Отряды, как правило, располагали полевой артиллерией, а после возведения укреплений получали пушки среднего и крупного калибра. Поэтому, при благоприятствующих тому обстоятельствах, «огненный бой» вёлся казаками с большой интенсивностью. Периодически возникавшие трудности с боеприпасами происходили не от скудности снабжения, а, скорее по следующим причинам:

- высоким расходом пороха и свинца, который, помимо сражений, увеличивался охотой, подрывом грунта в инженерных целях во время строительства укреплений;

- подвижностью отрядов, которые удалялись на огромные расстояния от тыловых баз снабжения;

- саботажем, возникавшим на основе неприязненных личных отношений, как это имело место при контактах командира О. Степанова и воеводы М. Лодыженского.

Вместе с тем, казачьи отряды не делали исключительной ставки на применение огнестрельного оружия. Их особым тактическим приёмом был лобовой удар, когда они, вклинившись тесной группой в массу неприятеля, навязывали ему ближний рукопашный бой. Разумеется, это было сопряжено с риском либо быть «задавленными» противником (при его численном превосходстве), либо столкнуться  с его стойким сопротивлением, но в данном случае ведущую роль играли не количественные, а качественные характеристики бойцов. Каждый отряд служилых казаков, в конечном итоге, кристаллизовался по принципу жёсткого внутреннего отбора, который, в свою очередь, задавался вполне определёнными факторами.

Следует заметить, что расчёт на личное обогащение путём захвата военной добычи, для служилых казаков исключался: поживиться у аборигенов, кроме мехов, было, фактически, нечем, но пушнина считалась «Государевой казной», присвоение которой имело серьёзные последствия. Итак, мотив участия в служилых отрядах ради наживы исключался.

В то же время, у казачьих командиров не имелось официальных рычагов удержания своих подчинённых113. Поэтому вокруг них, в итоге, сосредотачивались добровольцы с набором конкретных моральных качеств. Это были люди, безусловно, склонные к повышенному риску, бесстрашные, но, при этом - осознававшие необходимость личной дисциплины и важность командных действий. Стихийно выработанный в их среде моральный кодекс, не мог вовсе исключить случаи неоправданного насилия над аборигенным населением и мародёрства, но недвусмысленно осуждал их.

Те личности, которые не были способны воспринять все эти нормы и подчиняться им в повседневной жизни, либо покидали ряды служилого казачества, либо быстро погибали.

Официальный срок выслуги за Уралом для служилых казаков устанавливался в шесть лет, но обстоятельства зачастую складывались так, что большинство из них выполняло свои обязанности пожизненно, постоянно находясь в условиях военного прессинга. Это способствовало выработке среди них общих ментальных установок особого рода. Признаками таковых являлись:

- обострённое чувство патриотизма, в любые времена, и в любых странах, присущее всем военизированным жителям неспокойного отдалённого фронтира. Оно отличалось такой рельефностью, что получило общее обозначение как «охранный феномен казачества»114;

- высокий, непрерывно копившийся и преемственно передававшийся уровень боевой подготовки. Критерием его усвоения были частые проверки на практике, а успех восприятия определялся выживанием обучавшихся;

- развитое чувство коллективизма, которое обуславливалось простым принципом жителей пограничья: если ты не окажешь помощи ближнему, никто не поможет тебе в следующий раз. При этом каждый, как положительный, так и отрицательный поступок получал в рамках неписанного «кодекса братства» казачьей среды широкий резонанс и более чем существенно влиял на общественное положение его отдельных членов.

Так, в общих чертах, выглядело служилое казачество к тому времени, когда оно получило новый приказ - «привести под Государеву руку землицу по Шингал-реке».