Научная электронная библиотека

Монографии, изданные в издательстве Российской Академии Естествознания

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО В.И. ДАЛЯ В ОРЕНБУРГЕ

Матвиевская Г. П., Прокофьева А. Г., Зубова И. К., Прокофьева В. Ю.,

3. В.И. Даль и его сестра П.И. Шлейден (по письмам В.И. Даля из Оренбурга)

Сестра В.И. Даля Паулина Ивановна Шлейден жила в Москве до самой своей смерти, наступившей, по-видимому, в 1840 г. С самого отъезда из Николаева при поступлении в корпус Далю не приходилось подолгу жить в одном городе со старшей сестрой. Ее брак, вероятно, оказался не особенно счастливым. Екатерина Даль отзывается о муже тетки как об очень умном, но «страшно сухом» человеке, который «к людям относился как к вещам, а к вещам мог привязываться, как привязываются обыкновенно только к людям». Даль имел с зятем кое-какие общие интересы, например, охоту, был с ним всегда вежлив в письмах, но отмечал, что сестра в своей семье довольно одинока.
Зато сам он и на расстоянии сохранял самую прочную душевную близость с ней. С момента поступления Даля в Морской корпус началась их переписка, которая продолжалась и впоследствии. Многие письма сохранились и находятся в Рукописном фонде Пушкинского Дома (Института Русской Литературы Российской Академии Наук). Они свидетельствуют о том, что сестра всю свою жизнь была одним из самых близких друзей Владимира Ивановича.
Письма В.И. Даля к П.И. Шлейден уже упоминались в исследовательской литературе и цитировались, например, Ю.П. Фесенко, М.И. Фетисовым, В.И. Порудоминским. Однако полностью они никогда не публиковались. Ниже мы приводим (с очень незначительными сокращениями) тексты писем, написанных из Оренбурга в 1835-1839 гг., позволяющие полнее представить отношения В.И. Даля и его сестры Паулины.
20-25-го августа 1835 г.
Я остался у тебя в долгу, сестрица, на всех языках: не только на немецком и русском, но, как вижу из найденного старого письма, и на английском; только на французском, помнится, оплатил долг свой исправно, подписавшись votre tres perfectionne frere etc. [3]. Лето провел я в степи, сделал верхом я 1500 верст, а воротившись, захлопотался тем да этим, а больше ничем - а время прошло. Мы переходим на днях на новую избу [4]. Дом, в котором мы жили, продают. Новое жилье наше нисколько не хуже старого: немного меньше, но чисто, опрятно, весело, со всеми угодьями и ухожами, и стоит только 400 руб. серебром в год. Здесь это большая редкость, и судьба нас балует наперекор другим.
Будучи удален от Питера, не могу сладить с печатью и изданием своих рукописей: время понемногу уходит, а Смирдин завален работою (...), ему подавай: Жуковского, Пушкина, (...) да Крылова: их он издает ныне во всех видах и размерах. Вот почему и твоя рукопись лежит ‒ и ждет погоды. Если б я был там сам, все бы пошло.
Не знаю, где теперь бедная наша маменька. Если у вас, то скажи ей, что я получил от Кнорре [5] счет и 230 руб., из коего числа 200 следуют Александре за откупленных на волю родителей Анны и Василия, а остальное маменьке, за проданные вещицы, оставшиеся после Карла. Деньги эти... увезены Кнорре в Москву, не застали там маменьку и воротились в Николаев. Поэтому он их послал мне. Я пошлю их или передам, как только узнаю, где маменька. Дай Бог ей добраться, куда собралась ‒ кажется, по последним известиям, в Астрахань. Сделай одолжение, упроси ее, чтобы она взяла у вас взаймы, на дорогу, рублей триста; я бы послал их, да не знаю, будет ли она, наверное, у вас или нет... Хоть бы она доехала уж к нам, так бы успокоились.
Климат, право, везде один; он может дать отсрочку на две недели больному, но не спасает никого. И в южной Франции люди живут не долее нашего, и все, которых туда посылают лечиться от таких болезней, не возвращаются. Это пустое [6]. Шерсть
я ... получил; когда увижусь с Куторгою, то напишу подробные расчеты. Чай и воротник прибыли в добром здравии; я думал, что писал и благодарил. Воротник очень хорош. Алешка, как видно, занят крепко своими делами и службою; Илья Муромец и все прочее пропадают без вести. Беда, коли нельзя быть самому! Я уже поручил теперь дело другому приятелю, у которого есть время и охота. Может быть, дела пойдут лучше. Увидим. О Ротгане я также писал и просил осведомиться [7].
У сына моего глаза голубые, волосы - не знаю, какие будут, теперь русые. Он бегает сам и ломает все, что в руки попадется. Большой разбойник. Полон рот зубов. У меня нет связи с иностранными издателями и писателями. Я не могу посылать туда свою работу. Кроме того, не намерен я более писать по-немецки; неловко как-то, и труды не вознаграждаются, Если бы словарь наш [8] издавался потолковее, то было бы довольно работы; но опять беда такая: у людей голова кругом ходит от миллиона, который выручили, и им некогда заниматься пустяками. Как-нибудь, авось и небось. Впрочем, первый том гораздо лучше, чем я надеялся. Я за него боялся. Рукопись для перевода на немецкий и для посылания куда угодно ‒ пришлю тебе; дело будет не спешное и работа исподволь. Прощай, время печатать письмо, а жене некогда: перебирается и хлопочет с банками, склянками, горшками и другим скарбом. В. Даль.
Следующее письмо написано 7 октября 1835 г., всего через месяц с небольшим после предыдущего. В первых, к сожалению, не расшифрованных нами полностью строках письма говорится о Петре Осиповиче - это Кистер, муж сестры Александры - и о Луизе - это их дочь. Даль считает, что в Оренбурге ей будет лучше, чем в Астрахани, где сейчас служит Кистер: «У нас много милых барышень, с которыми ей было бы весело и хорошо, а там она одна», ‒ пишет Владимир Иванович. Вероятно, переезд семейства сестры в Оренбург планируется уже давно, но возникают осложнения с переводом зятя на службу к Перовскому.
Приводим это письмо с небольшими сокращениями.
...Оказались затруднения со стороны начальства его (Кистера ‒ авт.): требовали, чтобы Перовский командировал на его место другого; а здесь некого, да и никому не будет охоты ехать туда. Здесь при нынешнем начальстве всякому лучше. Мы теперь на новой квартире: немножко потеснее, но хорошо и уютно. Здесь так трудно найти жилье, особенно семейное, что такой дом, как у нас теперь, клад. Мы не должны с ним расстаться, покуда пробудем здесь, разве что хозяин сам выгонит...
На весну мы уедем, думаю, опять в степь, месяца на два, а к этому времени жена будет нуждаться в помощи и присмот-
ре [9]. Я спокоен в надежде, что маменька будет к тому времени здесь. Если она пропустит зиму ‒ то в распутицу уже не попадет к нам, и жена осиротеет. Зимняя дорога ‒ если осенью не удастся ехать ‒ стоит недорого. Нельзя ли маменьке ехать с каким-нибудь артельщиком или иным хорошим человеком? Издержки я принимаю на себя, а человек найдет здесь службу, если захочет, у Перовского, который людям своим дает хорошее жалованье и в порядочных людях нуждается.
Самому мне никак нельзя ехать теперь за маменькой, потому что приходит пора работы моей - зимою ‒ которую здесь поручить некому, а потому, что и не сразу приснится. Да и дорого обойдется ехать нарочно. Скажи все это, пожалуйста, маменьке и др. Сестре Александре пишу я также сегодня и посылаю 200 р. из Николаева. Недавно у нас была скачка, которой описание найдешь в «Пчеле» [10]. На этой неделе поеду с Перовским на 5 дней в горы, на охоту, которая здесь так богата - расскажи это П.П. [11] ‒ знаю, не поверят люди, если б об этом рассказывать: сотня зайцев на десять ружьев в одно поле, дело обыкновенное; привозили мы и по 150.
Ты упоминаешь о наградах моих, по службе - об этом я, кажется, не писал тебе ничего - скажу теперь вот что: два чина, которые здесь получил, следовали мне за выслужением срока. Это не награда; а получил я Станислава 3-й степени да теперь еще 200 руб. денег. Но замечу, что я, при нынешнем положении моем, упираюсь руками и ногами противу наград. Еще прошлою зимою, когда Перовский был в Петербурге, написал к нему особое письмо, которое заключил таким оборотом, что принудил его сделать, чего мне хотелось, т.е. не представлять меня к наградам.
На это у меня были свои причины, а именно: он и так уже сделал для меня много, и я хочу отслужить несколько и не оставаться у него в долгу свыше сил моих; во-вторых, у меня завистников довольно, знают же меня еще мало, а я не позволю никому попрекать себя, чтобы я получал более, чем заслуживаю, более, чем люди, которые работают более меня. Это чувство для меня в такой степени нестерпимо, что мне без всякого сравнения гораздо легче переносить обратное положение дел, которое я испытал довольно резко у Ридигера, во время после Польской кампании. Но полно об этом, можно бы наговорить с три короба, да я не совсем охотно пускаюсь на этот предмет. NB: скажи также П.П., что вальдшнепов бьем мы также десятками...
Напиши мне, не понадобится ли тебе что-нибудь из сибирских или китайских товаров? Я еду в феврале на Ирбитскую ярмарку...
Поверишь ли, что ... цензура делает? Вымарала мне половину книжки, ни дай, ни вынеси! Запретила употреблять в сказке слово чудо - будто оно пригодно только для священных предметов; вымарала поговорку: видно ты в солдатах не бывал, руки не знаешь - не позволили князю Владимиру низко кланяться перед Полканом словом, нельзя ни в каком уставе выразить тех придирок, которые цензура себе позволяет, а между тем, просить на них некому, да и пенять на них нельзя: обожжешься на молоке, будешь дуть и на воду. У меня еще книжки на две приготовлено запасу, да Бог знает, когда слажу напечатать. Если бы тебе случилось побывать у Ширяева ‒ да нет; в Москве еще хуже печатать (нет даже порядочной типографии). От Ротгана нет еще ответа, хоть я просил два раза Алешку сходить к нему и поговорить... Словом, весь Петербург занят, а я в Оренбурге. И «бург», да не тот. Теперь я занимаюсь приведением в порядок сведений о Средней Азии, показаний русских пленников, и пр., и едва ли кончу все это прежде полугода.
Есть ли у вас в Москве тонкое верблюжье сукно? Мы здесь ходим, изволите видеть, в черкесках, а они шьются всего лучше и дешевле из самоцветного верблюжьего сукна... Я теперь два года, считайте, в Оренбурге и два или три раза надевал порядочное платье: за это Оренбург наш город золотой; ходи в чем хочешь: кто в шелку, кто в меху - никому нет нужды. Кажется, что до войсковых это не относится: те на вытяжку, как всюду. Но и сам Перовский ходит в казачьем мундире.
Для энциклопедического словаря я теперь ничего не работаю - до времени; я писал им, два раза, чтобы они объявили решительно, почем платят, и сказали, какие статьи обрабатывать, иначе я опять столкнусь в этом с другими и работа пропадет; они же молчат и ходят ‒ как пишут другие, ‒ ходят с Гречем по бульвару под ручку. Это хорошо, но ‒ дружба дружбой, а служба службой; я даром не намерен. В первом томе, если увидишь его, найдешь статеек пять, маленьких, моей работы, во втором - не знаю, что будет; а посылал я всего, на четыре первые буквы, статей до 50. Впрочем, первый том вышел лучше, чем можно было, по поспешности дела, ожидать. Во всяком случае, предприятие важное и достохвальное.
Прощай и присылай нам скорее маменьку. В. Даль.
1836-м годом датируются три письма В.И. Даля к Паулине Ивановне Шлейден.
Оренбург, 7-го марта.
Имею честь поздравить: прибыл казак, 4-го марта в 8 часов утра. Такой же молодец, как и Ленька, который зовет его: «мой баць»; т.е. мой братец. Жена совсем здорова [12].
Сперва о деле: если Кистер еще у вас, то скажи ему вот что: Перовский, вопреки просьбе моей и сам от себя, представляет, чтобы Кистера перевели сюда в Оренбург на то же самое место, которое он занимает пока в Астрахани; об этом я ничего не знал, а услышал от него, когда уже дело было сделано. Из ...в ... отказали; на это уже Перовский писал, с сегодняшнею почтою, и просил, чтобы его перевели по артиллерии или по армии, и дали ему по особым поручениям. Это и должно вскоре последовать. Когда Кистер будет сам здесь, то может занять первую вакансию, их и теперь уже немало, так что, кажется, место найдется. Это все, что я знаю, и, уполномочен будучи самим Кистером, дал на это свое согласие.
Ширяев на письмо мое не отвечал ничего; или ему некогда, или он одумался. Шиловского очень помню и люблю; не понимаю только, чего он от меня хочет в отношении ботаническом ‒ я очень плохой ботаник и этим теперь не занимаюсь вовсе. Если придет к вам ‒ кланяйся; он добрый малый, и спроси, где теперь ... Троцкий, товарищ его.
Неужели мы только 10 рублей должны вам?...
«Георгий Храбрый», сказка моя, напечатана в «Библиотеке», но опять с такими исправлениями, что они меня вывели из терпения; я написал к Смирдину и требую, чтобы он отдал все рукописи мои и не печатал бы ничего моего в Библиотеке. Сенковский этот подлый, самолюбивый и нахальный человек, который оседлал теперь Смирдина и делает, что хочет [13].
Я написал, по поручению начальства, «Памятную книжку для казачьих войск». Я очень любопытен, как это получилось и как ее примут. Это народная книжка, написанная простым языком, в которой излагаются все правила и обязанности казака [14].
Жена, подле которой я сижу и пишу, кланяется; она весела и здорова; ей уже гораздо лучше, чем в первый раз, хотя и тогда было недурно.
Между тем надо кой-куда сходить за делом и за бездельем ‒ а все-таки надо ‒ и время уйдет; пора кончать. Прощай; погоди немного. Напишу более. В. Даль.
Следующее письмо было написано летом, во время отдыха на кочевке В.А. Перовского. Мы приводим его также с небольшими сокращениями.
4 июня 1836.
Речка Белегуш, Башкирия.
Не до писем было; а я виноват перед тобою, и перед Шиловским, и перед многими; сегодня отправлено вдруг до девяти писем!! Мы теперь на летней кочевке, в горах, живем весело в балаганах и кибитках; жена моя, маменька и дети в 30 верстах отсюда, у помещика адъютанта губернаторского Балкашина; вчера жена с детьми приехала ко мне, погостить; она раза четыре заболевала лихорадкой, но теперь здорова и в деревне очень поправилась. Дети тоже. Не знаю, нравится ли маменьке у нас, довольна ли она ‒ кажется, не совсем; Бог знает, как это так сделалось ‒ и я и жена все готовы для нее сделать, но, может быть, не умеем, делаем неладно, не вовремя. Мне, признаюсь, кажется, будто она с самого начала не совсем полюбила жену мою, которая право любит ее всею душою, но, может быть, не умеет это показать. Как это странно и нехорошо на свете, что иногда добрые, хорошие, благомыслящие люди не могут сойтись без всякой вины и причины.
Впрочем, это одна догадка с моей стороны и речей об этом не было никаких. Между тем она все порывается в Астрахань, и я не знаю, как быть; Перовский говорит, что это было бы весьма неосновательно, если бы я ее отправил или увез туда, чтобы ей взад и вперед проездить; (слишком дорогая дорога) потому что перевод Кистера сюда ожидается с недели на неделю. Клейнмихель уехал, до сентября, в отпуск, и это может задержать дело; но (все говорят) не благоразумно ехать теперь в эдакий дальний путь с тем, чтобы воротиться опять через несколько месяцев; дорога трудная, дальняя и хлопот и расходов было бы много. Другое дело, если бы Кистер оставался там, тогда бы я ее не держал ни дня.
Памятная книжка моя, о которой ты спрашиваешь, удостоилась полного Высочайшего одобрения и распространена во все казачьи войска; кроме того, поручено мне написать еще нечто подобное, более простое в виде... народного чтения для солдат. Это мне очень приятно; и это занятие, за которое я взялся бы охотно и с большим чувством самоуверенности; в этом роде я могу быть полезен [15].
«Мауляна» моя, хотя я три раза писал, чтобы ее отдали назад, но напечатана в «Библиотеке» и скоро выйдет...[16].
Далее в письме - о трудностях публикации. Благодарность за хлопоты. Сообщение о том, что «еще раз убедился в удивительной, истинно чудесной действительности гомеопатии. Прощай, будь весела и здорова, как мы. В. Даль».
Третье письмо за 1836 год, написанное перед командировкой в Петербург, приводится полностью.
4 ноября.
«Ты пиши, папа, - говорит сын мой, сидя у меня на плечах, - а я отвезу письмо тете Пальвине» - т.е. Паулине.
Нет, чуть ли я сам его не отвезу, или по крайней мере поскачу вскоре за ним в погоню ‒ так, я еду скоро в Питер и еду один, жена не решается покинуть ребятишек. Я еду с Перовским, по делам, иначе бы гораздо охотнее остался здесь, как быть! а несмотря на все уверения Юлии, думаю, что ей очень грустно будет здесь, а матери ее и вдвое того жаль [17]. Как быть? Надобно стараться как можно скорее воротиться, и я думаю, что в феврале, коли не раньше, непременно поспею назад. Рад я увидеться с вами, и с петербургскими друзьями, приятелями и родичами ‒ а все жаль покидать месяца на три жену ‒ не для себя, я не истоскуюсь. Да ей будет тошно; и дом, и хозяйство, и люди, и дети ‒ а хозяина нет; хлопот и неприятностей куча!
Мне позволят приостановиться у вас на несколько дней, пусти меня в комнату Эдмунда, мы с ним уживемся. Потолкуем кой о чем ‒ да опять разъедемся. Подумаешь ‒ я теперь в таком достатке, относительно житейского быта ‒ что мне, право, по совести остается только изливать молитву свою чистою благодарностию, просьбы у меня нет, кроме: продли нынешнее наше положение. А между тем ‒ сколько мелочных, суетных, пустых, но докучных хлопот, ни дня без досады! Как быть! Зато, прогулявшись да воротившись ‒ заживешь вдвое уютнее и веселее, как душа потянется на свой очаг. В гостях хорошо, дома лучше! Жена сделала при этом одно только условие: чтобы весной не держать ее ни под какими предлогами, а отпустить куда-нибудь в деревню. Ей летом так душно и скучно в городе, что мочи нет; в деревне каждый раз она молодеет душой и телом.
Маменька теперь живет у нас немного привольнее, по крайней мере, своя комнатка, отдельная, в сторонке. Не знаю, скоро ли будет сестра, ждем, но ее мужу еще не приехал на смену Бабарыкин, а там пойдет сдача.
Ты же знаешь, что мы живем в своем доме: дом хорош и мы очень довольны покупкой [18].
Теперь у меня до вас просьба: у меня нет теплого плаща; здесь носил я тулуп, лошадиный чепрак и проч., там этого нельзя будет; надо обзавестись. Ген. Циолковский, который все знает, посоветовал мне купить в Москве песцовый лапчатый мех; самый лучший стоит 120 руб. Мех дешев, прочен и хорош. Ц. посылает меня в большой ветошный ряд, в лавку Ефима Ломова, уверяет, что лавка эта одна из наидешевейших и что меха хороши. Посылаю 200 руб.; Нельзя ли просить Эдмунда, чтобы он состроил это? Шубу подберут там же, в лавке, а воротник я привезу с собою. Покрыть ее сукном рублей в 10‒12, какого цвету неважно, не маркого. Проси об этом Эдмунда, я ему спасибо скажу. Если может быть дешевле тридцати, то пусть возьмет сукна вал, небольшую штуку, и справит мне также легкий плащ; и этого у меня нет, оно и кстати. И остаток пригодится мне. Впрочем, виноват, камлотовый плащ лучше; я его могу справить в Питере. Летнего не шейте. Посылаю 200 рублей.
Письмо от брата Павла привезу лучше сам. Не совсем хорошо, не совсем и худо; так будем надеяться и ‒ Господь с ним!
У меня теперь все хорошо; Да и маменька вполне здорова. О бедной бабушке чай слышала? Слегла, сердечная, в эти
лета ‒ чтобы промучиться и проживет долго, но не встанет! Костолом ... развился в высшей степени и она одна не может и повернуться!
Все горе да горе кругом ‒ как не благословлять судьбы, пока у меня все так хорошо?
Прощай, до свидания. Я привезу П. Петровичу впрок шитый сертучок; мягкая, теплая вещь; может быть, станет он носить ее, выходя на фабрику и пр. У нас здесь весь город в них ходит. Не продует! Прощай! В. Даль.
Начало 1837 года было весьма напряженным как для оренбургского военного губернатора В.А. Перовского, так и для его чиновника особых поручений В.И. Даля. Во время поездки в Петербург, о которой шла речь в предыдущем письме, решалось множество самых разных вопросов, связанных с делами края. По трагической случайности дуэль А.С. Пушкина произошла как раз во время пребывания Перовского и Даля в Петербурге, и оба приняли самое горячее участие в последовавших событиях.
Кроме того, Даль в этот свой приезд в столицу встречался со многими писателями, издателями, журналистами, намечал новые планы своей литературной работы.
Возвратившись в Оренбург раньше Перовского, он к приезду губернатора приводил в порядок отчет по делам края за прошлый год. Затем город готовился к встрече цесаревича Александра Николаевича, совершавшего путешествие по России. В свите наследника находился и его воспитатель В.А. Жуковский, которого и Перовский, и Даль встречали еще и как близкого друга.
18 июня Владимир Иванович провожал будущего государя до Уральска. Именно в этот день в семье Даля случилось, по-видимому, неожиданное несчастье: умер младший сын, которому в марте исполнился год. Спустя месяц Даль пишет сестре:
Июля 20-го 1837.
Четыре года сряду тешила судьба нас житейным и семейным счастьем и только изредка разве ... и суетные случаи напоминали нам истину древнего изречения: нет счастья на земле! Вот и мое семейство познало горькую утрату, по которой молодой и крайне чувствительной матери перенести тяжело; не велик человек, а дом теперь пуст! 18-го июня, в день маменькиного рождения, часу в 3-м ночи Святослав скончался. Я, по приказанию В.А., ездил за наследником в Уральск, воротился уже в тот же день, 18-го в полдень. Юля теперь спокойна и вынесла всю беду лучше, нежели я полагал.
От самого приезда в Оренбург и по нынешний день, право, как-то все делалось так спешно, густо и суматошно, что я еще не опомнился; зима прошла, весна прошла и лето проходит - а у меня не было еще свободного дня, где бы можно сесть и подумать и опамятоваться. Вот и теперь: пишу к тебе, а сам думаю о другом, передо мною лежит груда бумаг. То большое, то малое, но все..., а в голове так пусто и бестолково, что не «схаменешься», как говорят на Украине.
Маменька здорова изрядно, у Кистера живет она хорошо и удобно, в особой отдельной комнате и поэтому спокойна ‒ насколько может оставаться; ей не годится жить среди семейства, среди хлопот и суеты житейской, где она видит и слышит все вздоры..., и все это рождает разные неприятности. У нас вовсе не было такой отдельной комнатки и это было крайне неловко.
Скоро уберемся мы, думаю, на кочевку, тогда уж будет, наверное, время просмотреть твои тетрадки, и пр., пр., и я это сделаю. Не нужно тебе посылать ко мне список с твоего перевода «Козьего пуха», если не списала еще, ‒ я увижу статью в С.Пб газете. Сейчас послал за ... и если достану, то прямо ... сделаю поправки, без которых нельзя передать статью эту в ход; сделай также выноску или замечание, что статья эта была напечатана на русском с погрешностями и опечатками в именах и годах, которые здесь, по указанию сочинителя, исправлены.
В этот день письмо, видимо, осталось незаконченным. Даль продолжает его 25 июня, по всей вероятности, узнав, что ему придется изменить свои планы. Вместо отдыха на кочевке предстоит новая командировка.
«...Принимаюсь за работу теперь - иначе опять пойдет на веки веков, потому что я скоро еду с Перовским по губернии», - пишет он, и затем следуют поправки, сделанные к статье «О козьем пухе», которая была опубликована в журнале «Библиотека для чтения» в 1835 г. и которую теперь Паулина переводила на немецкий язык. Поправок немного. Среди них есть уточнения собственного текста, но есть и сердитые замечания по поводу редакторских изменений, внесенных Сенковским, с которыми Даль не может согласиться. После подписи, сделанной по-немецки - Wolmar - следует интересный постскриптум: «Если затем - или просто если, будете писать в Николаев или Одессу, то проси Петра Петровича, чтобы он не забыл, что обещал достать через Леонтия Петровича из Херсонских степей дикую лошадь, т.е. шкуру ее и отослать академику Брандту в Петербург; да еще проси Эдмунда, чтобы он купил мне с пяток ... и медных порошниц, и пришлите при случае; мои расхватали здесь все, а мне нужно».
Через несколько дней, в Уральске, во время командировки, у Даля появляется время для более обстоятельного письма и он несколько подробнее пишет сестре о своей семейном горе, осмысливает его, понимая необходимость по возможности стойко перенести утрату. Даль мало говорит о делах, которые привели его в Уральск. Поездка, в которой он сопровождал Перовского, была связана с волнениями в казачьем войске и ее нельзя было описывать в личной переписке. Зато он довольно обстоятельно рассказывает сестре о своей литературной работе. В этом письме упомянуты восемь весьма значительных произведений Даля-писателя, из которых шесть впоследствии многократно переиздавались.
4 августа, 1837 г. Уральск.
Давно, давно и очень давно, сестрица, не писал я тебе ни слова. Сперва почти некогда было, работал, сколько сил было, над отчетом за прошлый год, который следовало кончить к приезду В.А., потом то, другое, третие, ‒ дело затянулось, я заленился и когда, проводивши наследника в Уральск, воротился я домой в обед на маменькино рождение, то нашел Святлашу своего ‒ на столе. Долго не верилось нам с женой в беду и горе. Вот, так были мы избалованы в четыре года нашего брака счастьем; особенно для нее это было что-то новое, к чему она не привыкла. Меня уже не так легко удивить и сбить с толку ‒ грусть и горе не гложет меня и не убивает через меру, а так, заставляет иногда только призадуматься на счет будущего и прошедшего и ‒ предать дело воле Божией. Не миновать же того, чтобы умереть, ни нам, ни детям нашим; а коли оглянешься назад, поглядишь вперед, то видишь и тут и там одну только Вечность ‒ то как-то совестно придавать муравьиному бытию своему такой вес и важность. Ничтожно и суетно привязываться к житейским заботам до такой степени, тогда как час, сутки, год и десять лет в сравнении с этою вечностью так же ничтожны, как один миг в жизни нашей. Коли Богу угодно сохранить и вырастить мне живого сына, то не стану плакать по мертвым.
Жена крепко порывалась куда-нибудь в деревню, ей летом в городе неимоверно скучно. Мне нельзя было ехать, и мы уже думали оставаться на все лето дома, как В.А. П. вдруг собрался и поехал, за делами, в Уральск и мне велел ехать с собою. Поэтому я в тот же день отправил жену с Арсланом к Циолковскому в деревню, где они живут, довольны и веселы, уже около месяца, а мы сидим в Уральске, откуда, однако, скоро отправимся домой.
Тогда надобно опять засесть на полгодика, до весны, и поработать.
Посылаю тебе, приоткрывшемся случае, книжечку мою, которая, наконец, вышла. Кой-что выкинуто, но, спасибо, ничего не переменили. Она разослана во все казачьи войска [19]. Теперь я приготовил: «Солдатские досуги», книжка которой выйдет, если Правительству будет угодно, в несколько частей и которая назначена для солдатского чтения и заключает дельное и шуточное, забавное и поучительное, в коротких, перемежающихся между собою статьях. Не знаю, как она понравится.
Между тем написал я еще повесть «Бедовик» - мне она нравится больше всех моих повестей - и «Болгарка», и «Подолянка», два рассказа, которые, по-моему, менее важны. «Болгарка» будет, кажется, в «Наблюдателе», но «Бедовик», возможно, поступит прямо в читку. Сущая беда эти господа книгопродавцы, издатели да передаватели! Как только сам не на месте, то не добьешься никакого толку. Так по самой сути и новый мой издатель, заключив со мною условия и выдав половину денег наперед, замолчал и молчит. Я много заготовил запасов про дела, которые доныне деятся и творятся в Уральском войске, нрав и быт совсем отдельные, особые; обычаи и отношения мало известные, но замечательные и достойные любопытства. Заготовлено у меня также все для новой «Киргизской повести», не так плачевной, как «Мауляна», а более забавной - и смешная, шуточная, забавная сторона азиатского, степного быта, кажется, будет новой [20].
Все это, и старания, и работа, и труды наши - все это так пусто; все пропадет (как есть) и кажется, не стоило бы и начинать - но на что же дан человеку ум-разум и душа, если не на временное (творение)? Кто угодит на лучших современников своих, тот жил для всех веков и для потомства. А свыше сил своих никто не живет.
Прощай и будь, сколько можешь, здорова.
Еще одно письмо 1837 года расшифровано нами не полностью и приводится частично.
«Оренбург, 4-го окт.
Много бы, кажись, в сутках времени, да при дележке не поровну на всех достается: кому делать нечего, у того досугу много, кому есть что делать, у того не хватает часу», ‒ таким похожим на пословицу высказыванием начинается это письмо.
Не стоит и говорить о том, что Далю «не хватало часу» постоянно. Сестра продолжает переводить его работы на немецкий язык и по ходу дела у нее возникают вопросы, на которые брат отвечает и в этом письме. Он пишет о поговорках, которые нередко перекликаются в разных языках, обращается при этом к зятю: «Петр Петрович знает много немецких поговорок, которые могут заменить русские». Затем упоминает об очередной своей сказке, о статье, посвященной возведению моста через Вислу, которую, как и сказку, Паулина собирается переводить, о другой работе, посвященной русским невольникам в Хиве. Эта проблема в тот момент была одной из основных для канцелярии Оренбургского военного губернатора.
Сказка «Чингиз-Хан» [21] напечатана в «Сыне Отечества» 1835, № 4; и она там с большими ошибками. Я пришлю ее списанную, вместе с описанием моста. Если поместишь в Немецкой Газете отрывок о невольниках наших в Хиве, то можешь сделать оговорку: «Молва говорит, что ныне правительство наше приняло меры для их освобождения, и если верить слухам, по-видимому, достойным вероятия, то пленники наши будут вскоре возвращены в Россию...»
Даль рассказывает сестре о гибели писателя-декабриста Александра Марлинского (А.А. Бестужева) (1797-11837), убитого в стычке с горцами на мысе Адлер 7 июня 1837 года.
...Марлинский не умер, а убит горцами. Он недавно был произведен в офицеры, находясь беспрерывно в стычках и сражениях, и был уже раза два или три ранен; при нападении ночью на горцев переправился он с командою через какую-то речку и едва успел выскочить из лодки, погорячившись, кинулся в толпу и был изрублен шашками на месте. Дар его был силен, но он попал не на ту тропу; проза его так вычурна, изыскана и кудревата, что природа остается у него в одном только этом слове, которое он часто повторяет. Жаль также, что нравственная половина его не отвечает умственной; сердце отстало от головы, если не силою чувств своих, то, по крайней мере, благородством.
Между ним и Пушкиным, о котором ты поминаешь в то же время, в этом отношении была большая разница: этот грешил в свое время порывами молодости, легкомыслия и как бы назло судьбе и людям, которые его огорчали и не понимали; тот готов был посягнуть на все. От этого они не сошлись, и Пушкин его не жаловал...
Заканчивается письмо так же, как и начинается - жалобой на недостаток досуга для спокойной работы:
Время у меня изорвано на клочки и я не могу приняться ни за что порядочное; чтобы написать что-нибудь ... и потолковее, надобно месяц-другой не отрываться и не развлекаться. Поэтому ... пишу повести, сказки, как письмо это, урывками и думая о другом. Запасов у меня наготовлено много; дай Бог пожить еще на свете, нарадоваться благоденственным положением моим, которого лучше и счастливее желать было бы грешно, и со временем да помаленьку будем подвигаться вперед. У нас все здоровы.
Прощай. В. Даль.
Наступивший 1838 год стал самым трагическим для В.И. Даля за весь оренбургский период его жизни: летом он потерял жену. Однако, как видно из письма от 27 февраля, в начале года ничто еще не предвещало беды. Письмо написано через пять дней после рождения дочери, которой еще не дали имени. Даль хочет назвать ее Ольгой, однако это имя он даст значительно позже уже третьей своей дочери, родившейся от второго брака в Петербурге. Старшую дочь назовут Юлией в память матери.
Орен. 27 февр. 1838 Ответ: 15-го марта.
Хоть на скорую руку, любезная сестра, черкну несколько строчек - давно, давно я тебе не писал. Очень, очень опечалило меня известие о смерти бедной Аннеты [22]; как это должно быть больно бедной матери, которая жила только для детей и только ими! Что будешь делать; потужи, порыдай, да и только. Понемногу все туда пойдем; это так, да привыкнуть к этому некогда, потому что раньше часу не умираешь.
Чингис-Хана переписал, да не знаю, посылать ли, годится ли для перевода [23]. Я еще подумаю. Историю моста позабыл послать, у меня она еще не вся полна. Есть ли у тебя Памятная книжка?
Статью о козьем пухе видел; она очень хороша и в одном только месте, не упомню теперь где, вышло, впрочем, самое незначительное недоумение.
Я всю зиму был завален работой и ничего для себя не сделал, а теперь, хоть и есть досуг, да как-то утомился, нет охоты.
В новый покой свой - большой, просторный - поставил я верстак и станок токарный, потому что сидячая жизнь меня убивает, а здоровье нужно не на один год или два, а если угодно еще пожить, то лет на десяток-другой. Поэтому я каждый день часа два работаю на станках своих до усталости и бываю здоровее и веселее.
Не забыть бы сказать, что у меня 22-го февраля родилась дочь, кажется, будут звать ее Ольга и Софья. Первое имя от меня, второе от крестного отца. Жена здорова и весела; я продержал ее неделю в постели, а сегодня она встала. Ребенок тоже здоров. Арслан теперь, в эту минуту, не дает мне покою, заложил два стула, и приглашает меня садиться и ехать в Москву, к тете Павлине. Он весь дом ваш, не исключая никого, знает по именам и часто рассказывает, что вы делаете. Когда показали ему поутру сестру, то он очень обрадовался и уверял, что Бог опять прислал к нам Святославу. Он теперь все с нею нянчится, кормит и поит ее и носит ей свои игрушки.
Не помню, писал ли я тебе о наших «четвергах». Нас собралось теперь десять человек, мы собираемся по четвергам поочередно у двух, у меня и генерала Генса [24], и каждый по очереди занимает остальным вечер своим предметом. Тут один говорит об истории, другой о кайсаках и башкирах, третий о сравнительной анатомии, четвертый о Бородинском сражении, пятый о расколах, и пр., и пр. Затея очень хороша, идет досель довольно удачно; несколько статей были довольно любопытны и занимательны, так что это можно и должно напечатать. Может быть, мы составим из них сборник [25].
Маменька теперь в здоровье своем не плоха; по временам случается, что и чего-нибудь непоздоровится, но вообще все хорошо. Сестра - теперь совсем у меня в руках, я взялся пользовать ее гомеопатически и первый опыт, в течение каких-нибудь 3-х недель, очень удовлетворителен. Она вдруг впала было в такое изнурение, что я, правду сказать, думал, доживет ли она нет ли до весны. Двадцатилетняя болезнь ее изнурила, и дело осложнялось изнурительной лихорадкой ... Я настоял на совершенной перемене всей диеты, образа жизни, пищи и пр. и средства наши при этом действительно помогли; лихорадки нет, кашель и мокроты вполне умеренны и дело идет к лучшему. Летом ей необходимо ехать в горы или в степь и пить кумыс; если это не пособит, то я другой помощи не знаю. Горе на этом свете да и только!
У нас в доме все, слава Богу, очень хорошо и нам собственно весело; я боюсь одного только: перемены; а она, кажется, не может быть к лучшему, потому что все и так уже хорошо. Лучшего и более родного мне места нет; недостатка мы не терпим, а всего довольно; получаем теперь пять, шесть тысяч в год и более; служба мне по силе и по призванию; словом, все хорошо. Но маменька - как-то не уживается; прежде ей у нас не нравилось, теперь у Кистера. Удивительное дело - горе на свете; она жертвует собою и живет день и ночь для детей своих, а между тем каждая безделица отзывается тяжело и, наконец, при этом возникают тягостные отношения. Прощай. В.Д.
Приписка по краю листа: «Сомнения твои не оправдались на деле: кабинет мой и новая столовая очень теплы и сухи; камин круговой и можно натопить кабинет как баню».
Следующее письмо написано в июне, почти накануне семейной трагедии. Юлия Егоровна болеет так тяжело и долго, что уже забыто то счастливое и спокойное настроение, которое было в доме после рождения дочери в феврале. Далю уже кажется, что жена и не выздоравливала после родов. Спасаясь от отчаяния, Даль с головой уходил, во-первых, в работу. Об этом свидетельствует множество архивных документов, связанных с деятельностью канцелярии Перовского в этот период. Во-вторых, он ищет утешения в общении, в том числе в переписке. Письма этого времени особенно подробны, и в них обсуждаются самые разные вопросы.
Вот и письмо к сестре от девятого июня - одно из самых больших и интересных.
9-го июня 1838.
Давно уже не писал я тебе, любезная сестра и это письмо, вероятно, дойдет еще не торопясь ‒ потому что повезло с попутчиком. Что писать? Все ждал чего-либо хорошего и все еще не дождался. Со времени родов жена все больна, лежит уж более 2-х месяцев, и была очень опасна. Сейчас, кажется, лучше; но оправится она не скоро. Тяжелое было и для меня время, одурел совсем. Болезнь ее загадочная, тяжкая, обнаруживалась постоянным кашлем ‒ при здоровом состоянии груди ‒ и лихорадкой, которая, однако же, только по виду походила на обыкновенную лихорадку, а таилось что-то совсем иное. Обнаружилось страдание печени: Какое? Неизвестно. Всякий день собираются у меня все четыре медика здешние и советуются. Я не мог сам собою ни на что решиться. Вероятно, омеопатия пособила бы ей, как и помогла удивительным образом сестре ‒ но у меня голова и сердце были не на месте, я ничего не мог делать, а притом еще и посторонние люди сбивали меня со всех сторон пересудами своими, и я передал больную во власть и волю другим. Но что эти совещания? Редко, редко выходит толк. Обычно то, о чем, кажется, Шиллер сказал:
Einzeln ist jeder der Hernn ledlich gesheidt und vernunftig; sind sie beisammen - gleich wird ener ein Dummkopf daraus! [26].
Теперь, кажется, лучше, и я поспокойнее. Маменька опять у нас и ходит также за больною. Сестра удивительным образом поправилась после нашего омеопатического лечения и видимо поправляется после каждого приема, она была очень близка к смерти: изнурительная лихорадка ... длилась уже недели две, три. Теперь она здоровее чем запомнится в течение многих лет и еще, по моему настоянию, отправилась пить кумыс, месяца на два, в татарскую деревню, верстах в 40. Это непременно поставит ее на ноги на многие годы.
Луизе кумыс также очень пригоден, если она только не заупрямится и станет пить его: а она уж здесь поговаривала: да на что еще ‒ да зачем мне ‒ я между тем ползаю как кажется и ползаю день за день.
Спрашиваешь о Кистере: Место его хорошее, на беду ловчейший из подчиненных его примерный мошенник и негодяй; поэтому беспрестанная война и неприятности. Впрочем Кистер тоже большой руки чудак; примерно упрям, примерно беззаботен относительно жены и хозяйства - хотя и ездит сам за говядиной и держит Пять лошадей, на которых однако ж сестре нельзя выезжать, потому что ни одна не ходит в паре ‒ и пр. и пр. Маменька, на беду, не может говорить ни о чем без горьких замечаний и колкостей, одевает всякое неудовольствие свое и других в эпиграмматический кафтан ‒ с Луизой или не говорит вовсе, или беспрестанно шпигует ее, при своих и при чужих ‒ та от нее бегает ‒ вот на чем основаны недоразумения, о которых ты спрашиваешь. Иногда, если маменька соберется с духом, проходит несколько времени довольно спокойно, но отношения все-таки принужденные и напряженные. Теперь, во время болезни жены, маменька уж недели две у нас, заботится и хлопочет день и ночь, предупреждает каждое желание больной со свойственным ей самозабытием. Межу тем, если жена выздоровеет, то маменька скоро опять у нас не покажется; Я знаю, что и здесь опять обе виноваты, жена настоящий ребенок, не умеет вовсе подумать о ком-нибудь, угодить, приладиться и позаботиться ‒ но это уже точно природа ее и переиначить этого невозможно. Она же очень раздражительна и чувствительна и не терпит острот и колкостей ‒ без которых с другой стороны не обойдется ‒ и вот опять беда и разладица! Впрочем ‒ все это я описал тебе в самых черных красках потому, что и я как-то смягчать и скрадывать не мастер ‒ сцен и приключений ни тут ни там никаких не было, и все, по-видимому, шито и крыто. Я говорю о том, что сквозит, о чем можно догадываться и ‒ не следовало бы, может быть, писать на бумаге; но не хочу остаться у тебя в долгу, перед тобой не потаюсь. Я, слава Богу, лажу со всеми, да больно на это глядеть.
Четверги наши кончились, все разъехались ‒ а зимой, может быть, возобновятся. Маловато дельного народу. Впрочем, все-таки статей и заметок набралось довольно замечательных; вероятно будут они напечатаны. Караван твой уехал из Оренбурга по крепостям, на Линию - газету держат человек с десяток вместе ‒ когда воротится, прочту. Часто спрашивал, но еще нет.
Я начал было, по просьбе твоей, пересматривать рукописи твои ‒ не думай, чтобы они у меня завалялись ‒ но сделал не много, и продолжаю, тем же простым пером, письмо [27]. Устал. Это можно бы сделать на словах, а читая, надо писать недоумения на каждое слово, и все-таки не растолкуешь, чего хочешь. Комедийки твои хороши по вымыслу и обстановке, но язык, слог не годится. У тебя все затоплено германизмами, ты думаешь не по-русски, - а эдак писать нельзя. Необходимо думать на том языке, на каком пишешь, иначе выйдет перевод. Попробуй, пиши что-нибудь, но приневоль себя думать по-русски. Но переводами испортишь слог, переводить не советую; невольно следишь за подлинником; это бывает со мною и по часту. А Русский Язык упрям; его насиловать нельзя, не дается.
В.А. [28] и половина города выехали; Мы на кочевку, видно, не попадем. Бог милостив, надеюсь, что жена понемногу оправится. В. Даль.
К сожалению, улучшение в состоянии больной оказалось временным. Впоследствии Даль рассказывал, что кончина Юлии Егоровны была, несмотря на долгую болезнь, все-таки довольно неожиданной: собираясь лечь спать, вдруг вскрикнула, на лбу выступил холодный пот, едва успела сказать мужу несколько прощальных слов... Как видно из предыдущего письма Даля сестре, и сам он, и другие медики, и, видимо, вообще медицина того времени были бессильны не только в лечении, но и в диагностике ее болезни. Письмо, написанное Далем сестре спустя два месяца, хотя и глубоко проникнуто горем, все-таки поражает мужественным, трезвым отношением к этому горю. Письмо без числа, на нем пометка Паулины Ивановны, говорящая о том, что ответ она отправила 14 сентября 1838 г.
Тяжело, сестрица, и не знаю, как быть, как привыкать. Люди, у которых горе вырывается наружу, которые могут рассчитываться в подобных случаях наружными знаками отчаяния, у которых всякая беда бьет в кость и в ноги - скоро отдыхают и забывают; тело изнемогает, временно, под бременем удара, душа рвется и бьется, и засыпает вместе с телом. Сон этот дарует новую крепость и силу. новые обстоятельства и отношения развлекают мысли и душу - и горе забыто.
Не так бывает у людей, которые не умеют заставить плоть, тело поработать вместо и на счет духа, у которых внешняя, наружная жизнь как-то всегда и при всех обстоятельствах довольно ровна и однообразна - здесь дух должен рассчитываться за духовное, и ему подставы нет.
Знаю, что миллионам суждено испытать то же, что и мне; что миллионам определено нечто более тяжкое - верую в Творца и в посмертную жизнь, понимаю суетность, бренность, ничтожество каждодневной жизни, этого вековечного муравейника, переношу смиренно все и готов перенести еще более, не сломит меня никакое земное горе, не лишит меня - так я твердо уверен и надеюсь - рассудка: но если природа, создатель, вложила в меня потребность, нераздельную с сущностью моею, и если лишает меня в то же время навсегда средства утолить потребность эту, любить, донельзя любить жену - тогда не могу не сознаться, что это выходит сказка о Тантале в лицах. Терпеть могу; сносить, молчать - но не могу дать себе ни покою ни услады - не могу даже понудить себя к бесчувствию, равнодушию, к этой преждевременной смерти духа; первой потребности, без которой нет спокойствия ни одной минуты в течение целых суток - нет; болей, колись и иди - что будет, то будет.
Живу опять на кочевке, где так хорошо, так хорошо, что не расстался бы век - горы, леса - новый вид не каждых ста шагах - и все ого упорно и насильственно напоминает мне только, как бы она радовалась всему этому и утешалась; а без нее и тут скучно, грустно насмерть. Впрочем, я думаю, никто этого не видит; я по наружности почти тот же человек, что и был; немножко более прячусь от людей, и то только иногда.
Зачем я все это тебе пишу? Мне, может быть, от этого будет на время полегче, но тебе будет тяжело и лучше бы мне молчать.
В.А., вероятно, поедет зимою в С.-Пб; если прикажет, то конечно и я с ним; но по своей воле не хочется, очень не хочется. Что я там буду делать? Сотни новых лиц, огромное знакомство, которое всегда было мне в тягость, а теперь и подавно. Развеяться, кажется, не могу. Надобно дать с год место покою и одиночеству, чтобы я переработал все это сам, от себя и в себе, иначе не будет легче. Прощай, любезная сестра, кланяйся своим. В. Даль.
Как видно из следующего письма, Даль все-таки поехал с Перовским в Петербург. По-видимому, он как всегда побывал проездом у Паулины в Москве. Это свидание было для него печальным: Даль видел, что сестра тяжело больна. В письме от 12 июня 1839 года он старается поддержать Паулину, внушить ей веру в выздоровление. Письмо это содержит интересную информацию о новостях Оренбурга.
После смерти Юлии Егоровны прошел уже год, Даль постепенно возвращается к полноценной жизни, общается с друзьями, радуется подрастающим детям.
Это письмо, в отличие от предыдущих писем сестре из Оренбурга, написано по-немецки, Приводим его в переводе Г.П. Матвиевской.
Милая, добрая Паулина!
С последней почтой мы снова получили от Шлейдена известия о тебе, и сердечно рады, что ты, как кажется, не чувствуешь сильных болей и при твоей долгой болезни по-прежнему сильна духом. Если бы только кто-нибудь был с тобой, и для твоей души было бы больше развлечения или занятия, ведь то, что ты всегда довольно одинока или почти одна, малоутешительно. Только имей терпение ‒ хотел бы я сказать, но не должен, потому что у тебя его больше, чем у меня и у многих других. Постепенно тебе, конечно, будет лучше, возможно, ты уже сама замечаешь улучшение; только оно может идти медленно.
Из Петербурга вы, вероятно, тоже получите известия; там тоже у всех немало забот и страданий - сейчас дела обстоят лучше, но жена Акселя [29], как всегда, ненадежна.
У мамы все очень хорошо, по-другому я не могу сказать, она ухаживает за всем хозяйством и за детьми, да еще за массой гостей, так как с тех пор как я вернулся из Петербурга, дом не бывает пуст, что мне, впрочем, очень приятно, ведь все это люди, с которыми я с удовольствием общаюсь. Бодиско прибыл сюда двумя днями ранее меня; Штернберга я привез с собой, оба остановились у меня. Как только Бодиско уехал, прибыл Леман, которого ты, наверное, по имени помнишь по Дерпту, он был в то время маленьким мальчиком, а теперь это имеющий мировую славу натуралист, который уже побывал на Новой Земле с академиком Бэром. Приятный, обходительный юноша.
Когда эти двое уехали по своим обязанностям, приехал Розенбергер со своей молодой женой; он, конечно, дорогой друг для меня здесь и я очень рад его приезду. Несколько дней назад он также стал сам себе хозяином, и теперь я ожидаю Штернберга из его экскурсии обратно, затем сам со своими перееду на Кочевку, а осенью возвратятся Леман и Бодиско [30].
Мои малыши здоровы; Арслан стоит как раз рядом и разговаривает со мной. Юлия, конечно, почти не разговаривает, но понимает все, что входит в область ее понятий, очень живая и подвижная. Таким образом, все внешне идет своим чередом, но мне ... совсем не кажется, что я дома и прижился здесь в Оренбурге, как раньше, а будто я ... должен был бы снова найти, что нам не хватает. Но с этим, конечно, кончено; здесь нельзя сказать: ищите и найдете, стучите и откроется вам!
Мы здесь много играем в шахматы, и особенно вчетвером. Розенбергер отличный игрок; он играет вслепую, без доски и ... гораздо лучше, чем мы все. Вчетвером ... игра интересна.
Приветствуй Шлейдена и всех остальных, дорогая Паулина. Скажи ему, что ... ружья ... лежат наготове и при первой возможности будут ему отосланы. Будь счастлива - твой верный брат - В. Даль.
12 июня 1839 г.
Впереди у Владимира Ивановича были новые важные события: осенью он отправится в Хивинский поход, откуда вернется весной следующего, 1840 года. Вскоре, 12 июля, состоится его вторая свадьба. Еще через год он покинет Оренбург. По пути в Петербург остановится с семьей в Москве, но сестра до этого момента уже не доживет. Вторая жена Даля, Екатерина Львовна, не успела лично познакомиться с Паулиной Ивановной, которую, зная ее заочно, считала необыкновенной женщиной... [31].
Примечания
1. Фесенко, Ю.П. И.М. Даль и В.И. Даль по архивным документам // Пятые Международные Далевские чтения. Тезисы, статьи, материалы. Луганск, 1995.
2. Горель, Г.К. Основание Николаевской обсерватории // Историко-астрономические исследования. Вып.XII. М.: Наука, 1975.
3. «Ваш весьма совершенный брат и т.д.» (франц.)
4. Забавная описка В.И. Даля. Вероятно, хотел написать «на новую квартиру» или «в новую избу». Скорее всего, имеется в виду переезд из дома, в котором Даль и его молодая жена Юлия Егоровна поселились по приезде в Оренбург в 1833 г. Как пишет Е. Даль, это был дом откупщика В. Звенигородского (см.: Даль Е.В. Оренбург. В.И. Даль и Оренбургский край. Публикация А.Г. Прокофьевой // Гостиный Двор. Литературно-художественный и общественно-политический альманах. Калуга, 1995. №1. с.140-149.). Дом этот не сохранился до наших дней, но В.В. Дорофеев установил по архивным документам его местоположение (см.: Дорофеев В.В. Оренбург Пушкинский. Оренбург, 1998, с.17-18.).
5. Кнорре Карл Христофорович (Карл Фридрих) (1801-1883), друг В.И. Даля в Николаеве, ученый-астроном, первый директор Николаевской морской обсерватории, член-корреспондент Петербургской Академии наук. Вероятно, по просьбе родных Владимира Ивановича он занимался какими-то денежными делами покойного брата Даля, Карла.
6. По-видимому, эти соображения касаются болезни брата Павла. Возможно, сестра спрашивала Даля, есть ли надежда на его выздоровление в Италии.
7. Даль упоминает о своей сказке «Илья Муромец, сказка Руси богатырской», которая, видимо, в это время находилась в редакции одного из журналов, и о судьбе которой поручалось узнать «Алешке». Алешка, или в немецких письмах - Аксель, это, вероятно, один из двоюродных братьев В.И. Даля со стороны матери, Алексей Остафьевич Реймерс, живший в Петербурге. О нем неоднократно упоминает в своих мемуарах Е.В. Даль.
8. Здесь речь идет об «Энциклопедическом лексиконе», который в 1835 г. начал издавать А.А. Плюшар. В.И. Даль написал для него много статей.
9. Жена Даля Юлия Егоровна ожидала в это время второго ребёнка.
10. Даль упоминает о проведенных в городе скачках и об описании этих скачек, подготовленном им для газеты «Северная Пчела».
11. «П.П.» ‒ это муж Паулины, Пётр Петрович Шлейден.
12. Этот мальчик, названный Святославом, к сожалению, проживет всего год.
13. Речь идёт о редакторе журнала «Библиотека для чтения» Сенковском, издавшем со своими исправлениями «Сказку о Георгии Храбром и волке», сюжет которой «подарил» Далю А.С. Пушкин.
14. Здесь упоминается о только что написанной Далем «Памятной книжке для нижних чинов Императорских казачьих войск» - сборнике правил, регламентирующих службу и жизнь казака, написанных в простой, доступной форме.
15. Речь идет, вероятно, о будущей книге «Солдатские досуги».
16. Повесть Даля «Бикей и Мауляна» была опубликована в журнале «Библиотека для чтения», т. 16, в 1836 г.
17. Мать Юлии Егоровны, Минна Ивановна, жила в Петербурге. Даль сожалеет, что она не сможет повидаться с дочерью.
18. Здесь упомянуто о покупке дома. Как писала в своих мемуарах Екатерина Даль, покупка эта совершилась случайно. «Он никогда не думал покупать себе дома, но какой-то отъезжающий до тех пор приставал к отцу, купи да купи у меня дом, что в самом деле купил». Краевед Е.Г. Вертоусова, просматривая в 2003 г. в областном государственном архиве генеральные планы построек в центре Оренбурга 1852 г., обнаружила план, на котором обозначены участок и дом, принадлежавшие вдове, статской советнице Ульяне Христофоровне Даль (ГАОО, Ф.41, оп. 1, ед.хр.№851, л.16). Вероятно, Даль в конце 1836 г. купил дом на имя матери.
19. Здесь имеется в виду «Памятная книжечка для нижних чинов Императорских казачьих войск».
20. Даль планирует написать повесть «Майна».
21. Здесь упоминается о татарской легенде, переведенной Далем на русский язык.
22. Аннета - неустановленное лицо, вероятно родственница.
23. См. примечание 21.
24. Генс Григорий Федорович (1787-1845) - председатель Оренбургской пограничной комиссии (1825-1844).
25. Встречи по четвергам продолжались до самого отъезда Даля из Оренбурга, а в Петербурге именно на этих «четвергах» было основано Русское Географическое общество.
26. Эту цитату из Шиллера Даль приводит и в письме к В.А. Жуковскому, написанном в это же время. Смысл ее таков: ученые мужи умны каждый в отдельности, но глупеют, стоит им собраться вместе.
27. Начиная с этой фразы, написанное становится менее четким. Вероятно, Даль Правил рукопись и несколько стер перо, а затем продолжил письмо.
28. В.А. - оренбургский военный губернатор Василий Алексеевич Перовский (1795-1857).
29. Аксель - см. прим. (7).
30. Здесь говорится о будущих участниках Хивинского похода: естествоиспытателе Александре Лемане, художнике В.И. Штернберге и капитан-лейтенанте Л.Н. Бодиско, который приехал для топографической съемки берегов Каспийского моря в целях перенесения Ново-Александровского укрепления на новое место. Появился в городе и еще один врач, давний, еще со студенческих лет в Дерпте друг Даля Карл Розенбергер.
31. Даль Е.В. Воспоминания (неопубликованные главы) / ИРЛИ (Пушкинский Дом). Ф.265, оп. 2, ед.хр. 834.Г.П. Матвиевская, И.К. Зубова