Научная электронная библиотека

Монографии, изданные в издательстве Российской Академии Естествознания

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО В.И. ДАЛЯ В ОРЕНБУРГЕ

Матвиевская Г. П., Прокофьева А. Г., Зубова И. К., Прокофьева В. Ю.,

14. Второй приезд В.И. Даля в Оренбург летом 1859 г.

После отъезда из Оренбурга в 1841 г. В.И. Даль служил чиновником особых поручений при Л.А. Перовском, возглавлявшем министерства уделов и внутренних дел, а в 1849 г. был назначен в Нижний Новгород на должность управляющего местной удельной конторой. Напряжённая служебная деятельность не оставляла Далю времени для путешествий и не давала повода вновь посетить Оренбург, где жила с семьёй его сестра Александра Ивановна. Её муж, Пётр Осипович Кистер (или Кюстер), военный, дослужившийся впоследствии до чина генерал-майора, был в 1837 г. по протекции В.И. Даля переведён из Астрахани в Оренбург, где служил до самой отставки. К семье сестры перешёл после отъезда Даля дом, купленный им в 1836 г. на имя матери: на генеральном плане построек за 1852 г. он значится как владение «вдовы статского советника Ульяны Христофоровны Даль», а на более поздних планах называется домом полковника Кистера. В 1845 г. Кистеры приобрели имение в Ташлинской волости Оренбургского уезда [1], которое граничило с именем Любови Львовны Соболевой, родной сестры Екатерины Львовны Даль.
Таким образом, связи с Оренбургом у Даля никогда не прерывались, а в 1859 г. он с семьёй посетил Оренбург и провёл в имении сестры целое лето. Эта поездка подробно описана в неопубликованных воспоминаниях его дочери Ольги Владимировны Демидовой, машинописная копия которых хранится в Центральном Государственном архиве литературы и искусства [2]. Ниже приводятся соответствующие отрывки из этих воспоминаний.
О.В. Демидова рассказывает, что когда весной 1859 г. В.И. Даль подал прошение об отставке, он получил трёхмесячный отпуск, и его близкие настояли на поездке в Оренбург. Кроме родителей, в путешествие собирались отправиться жившие с ними бабушка Анна Александровна - мать Екатерины Львовны, и сестра последней Наталья Львовна («тётя Наташа»), а также дети, все уже почти взрослые. Лев-Арслан как раз окончил Академию художеств в Петербурге и собирался в длительную заграничную поездку, которой премировались лучшие выпускники этого учебного заведения. Юлии был двадцать один год, Марии - восемнадцать, Ольге - шестнадцать, Екатерине - четырнадцать.
Даль поначалу несколько испугался перспективы столь дальней дороги в слишком многолюдной компании. Вот как пишет об этом его дочь:
«Сорок лет прослужил и только раз брал отпуск, - сказал он, - а тут накануне отставки навязывают его мне насильно». Что же оставалось делать? Сидеть в той же удельной конторе... А что если бы воспользоваться летом и съездить всей семьёй в Оренбург на кумыс? - пришла в голову кому-то благая мысль... Наташе кумысное лечение очень помогло, может быть, оно будет хорошо и для Маши с Катею. Каждый думал и об отце, но ему этого никто не выражал. В Оренбурге жила его сестра Александра Ивановна Кюстер с мужем. У них было имение в 120 верстах от города, и там, межа с межою, было имение и сестры мастери, тёти Любы, к которой и ездила иногда на кумыс Наташа. И это лето Наташа уже уехала туда. В первую минуту отец, кажется, испугался такой мысли: перед ним стоял призраком переезд в Москву, а тут ещё затевают прогулку в Оренбург. Но мы дружным напором взяли отца приступом, и он дал согласие: «Если Арслан проводит нас», - сказал он».
Все очень любили Александру Ивановну, «танточку», как звали её племянницы, единственную из сестёр и братьев Даля, оставшуюся к этому времени в живых, и радовались встрече с ней и Петром Осиповичем. «В продолжение десяти лет старики Кюстер чуть не каждую весну собирались к нам. Наверное, и этот год они думают о том же, и вдруг... мы сами к ним приедем. Всей семьёй, чуть ли не целым табором», - пишет Ольга Владимировна.
В воспоминаниях младшей дочери Даля Екатерины [3-4] также упоминается Кюстеры. Особенно волнует её рассказ о том, как в доме Даля в Нижнем Новгороде умер от «бича семьи», чахотки, сын Кюстеров Петя, одиннадцатый их ребёнок. Тогда по просьбе Владимира Ивановича все его дочки, младшая из которых была ещё совсем маленькой, по очереди ходили в комнату тёти, пытались её утешать и просили считать их не племянницами, а почти дочерьми...
В 1859 г. у Кюстеров оставался только один сын Фёдор, «Федраша», который служил в Польше. Сами они, люди уже пожилые, жили вдвоём в своём поместье Петровке. Решено было устроить им сюрприз.
В то время как молодёжь радостно предвкушала новые впечатления, родители с волнением ожидали встречи с прошлым. Ольга пишет: «Мать готовилась вновь увидеть свои оренбургские степи, о которых она мечтала всё время с тех пор, что рассталась с ними. Она радовалась увидеть ковыль и вдохнуть тот воздух, вспомнить молодость и забыть эти хворые годы, отделявшие ее от того счастливого молодого времени».
Наконец, семейство тронулось в путь, добралось до Симбирска, где заночевало. И надо ж? было такому случиться! Тётушка с дядюшкой в это самое время тоже решили сделать сюрприз родным!
«Сказать ли теперь, - рассказывает Ольга. - что в эту самую ночь катил по городу старинный тарантас и в нём сидела старенькая усталая парочка. Она въехала с противуположной стороны города и, не разыскивая себе спокойного приюта на ночь, остановилась прямо на почте, где и расположилась на отдых, сделав больше полпути своего долгого путешествия из Оренбурга до Нижнего. Старики пробирались в ту самую удельную контору, из которой выехала вся наша семья на побывку к ним...»
Позже, когда Кюстеры уже уехали, Лев на почтовой станции заглянул случайно в подорожную книгу, увидел там фамилию дяди и понял, что они разминулись. Но ничего другого не оставалось делать, как продолжать путь и ждать в Петровке возвращения хозяев.
Наконец, путники достигли Оренбурга, который, может быть, в виде самых туманных воспоминаний сохранился в памяти старшего брата: его увозили отсюда семилетним. Юлия и, тем более, Мария не могли помнить города, в котором родились, остальные две сестры видели его впервые. И всем им, таким юным и весёлым, трудно было понять чувства родителей...
Ольга пишет: «Когда наконец мы были близко от Оренбурга, то мать стала как-то особенно беспокойна и нетерпелива. Ей хотелось видеть его издали и хотелось смотреть вместе с отцом, вспоминая былое. Они увезли оттуда Машу шестинедельную: ей теперь было 18 лет. О чём мать думала, что перебирала в своей голове - мы не знали и не могли её понять. Когда город был уже вплоть, мы вышли из тарантасов. Вышла и мать. Они шли под руку с отцом, а он нам рассказывал про Пугачёва. Батя [5] указал нам место его стоянки и описывал всю осаду Оренбурга и положение жителей, о чём он слышал в дни молодости живые рассказы от тогдашних старожилов. Мы шли по шагам Пугачёва и вместе с ним вошли в городские ворота.
В городе мы пробыли целый день и всё время были на ногах. Отец возил нас по ту сторону Урала на Меновой двор. «Вот мы и в Азии», -
сказал батя, едва мы переехали реку, направляясь к хорошенькой небольшой рощице, любимой прогулке городских жителей. Роща была вплоть за красивым, но не широким Уралом. Невдалеке была не то ярмарка, не то базар с торговлей в лавках и под открытым небом, где сидели на разостланных коврах киргизы и башкиры, угощаясь восточными лакомствами, и где мы наконец увидели живого верблюда не в зверинце, а на воле, как полезное животное.
Мы ходили, осматривали и готовы были скупить все диковинки Менового двора (которых теперь я уже не помню). Но отец уговаривал нас сделать это на обратном пути, и мы удовольствовались лишь покупкою азиатских сластей: разного рода фисташек в сахаре, называемых там манною... Мы наелись её столько, что - напившись ещё впервые кумыса, - расстроили себе животы.
Отец входил в разговоры с продавцами на непонятном для нас языке, уверяя, что совсем отвык говорить, а понимает легко. Беседы эти способствовали мимолётной дружбе, которая, между прочим, выразилась тем, что одну из нас посадили на верблюда и покатали.
С закатом солнца вернулись мы в город, а на рассвете выехали из Оренбурга. Мать наслаждалась своими степями. Она вздыхала; глядела задумчиво своими тёмными глазами, отмахивалась от нашей надоедливой болтовни и однажды вдруг громко потянула в себя воздух и, широко открыв глаза, бодро, молодо, весело закричала: «Ах, пахнет! пахнет!» - и потянулась вон из экипажа. Нам всё это казалось и смешным и нежным. «Мать! Нюхай, запахло!» - кричали мы ей иногда со смехом. Для нас это был просто степной душистый воздух, а для матери - именно тот, который возвращал ей давно прошедшее».
Особенное впечатление произвела на автора воспоминаний встреча с давним другом отца, к которому они завернули по дороге. Мулла Абдулла Давлетшин, учивший в своё время В.И. Даля татарскому языку, жил теперь в «местечке», по-видимому, Татарской Каргале. Встречу с ним в 1859 г. мимоходом упоминает и Ека-
терина Даль.
«На полпути мы остановились в местечке, где жил бывший мулла Абдула Давлечин, - продолжает Ольга, - нынче полковник в отставке. Давлечин старый отцовский приятель. Он по-восточному ходил в халате, но уже умел по-европейски стесняться дамами, которых невольно принимал в таком виде. Нас провели на женскую половину, где мы видели двух его жён. Одна молодая, другая старая, которая была сумасшедшей, но совсем тихая. Она только плакала и молчала. Сам Давлечин рассказывал, что она помешалась с горя от его второй женитьбы, что он обещал ей когда-то не брать второй жены в дом, а когда она стала стариться и вести дом ей становилось трудно, то он увидел, что без молодой жены плохо; тогда он просил её не сердиться, если он возьмёт молодую в дом, говоря, что он по-старому будет любить её, и молодая её будет почитать. Ничего она не сказала, а только всё плакала. Вот скоро десять лет, что он женат. Она всё молчит и только плачет».
Наконец, цель поездки была достигнута: «К вечеру мы приехали в имение Кюстеров. Через дорогу была Тёпловка, имение Соболевых. Оттуда нагрянули все родственники и ввиду отсутствия хозяев в Петровке увели нас всех к себе».
Далее следует описание родных матери: тёти Любы, или Любиньки, красивой и доброй, её дочки, тёзки и ровесницы автора (которую девочки Даль дружно запрезирали за избалованность и «стремление казаться хорошенькой») и дяди Фёдора Михайловича, который был «по привычкам своим чисто русский мужичок, простой, добрый, но ловкий и плутоватый». Затем автор воспоминаний переходит к описанию своего времяпрепровождения.
«Около трёх недель мы жили в Петровке без хозяев; жили, т.е. ночевали и пили чай по утрам, весь же день проводили в Тёпловке. Лев немножко отделился от нас и мало бывал в Тёпловке. У него были свои знакомые, и он разъезжал довольно много. Между прочим, он посетил Илецкую Защиту, откуда навёз нам пропасть вещиц, выделанных из каменной соли, и много рассказывал о красоте пещер, высеченных в соляных залежах; все украшения, колонны, всё было из соли.
Сама Петровка... замечательно скучное место... Правда, что красота местности вокруг заставляла забывать это голое, сухое, неуютное помещение...
Когда вернулись из Нижнего усталые путники, то застали нас в своём доме чуть ли не полными хозяевами. Расположились мы, впрочем, довольно скромно, заняв заднюю комнату, в которой все четверо спали на полу на сене, а мать тут же на кровати. С приездом танточки мы три остались с матерью, а Юлю танта взяла к себе. Приезду их Юля была несказанно рада и с этого времени больше Петровки не покидала, пользуясь всеми одинокими минутами, чтобы проводить их с тантою, в немецких излияниях.
Особенность убранства Петровского дома заключалась в том, что мебель была, кажется, вся домашней работы, чуть ли не плотничной. Стулья и кресла громадных размеров, тяжести непомерной, а сиденья были обиты ситцем по дереву. Затем в каждой комнате были часы и не одни, а случалось двое и трое, так как дядя был большой до них охотник. Присутствие часов и жёсткой мебели мы особенно ощущали с приездом хозяев, так как часы все были заведены и пущены в ход, а на стульях и креслах пришлось сидеть, а не только глядеть на них. Однажды я решилась одну их этих уродин придвинуть к столу, потянув за ручку. Дядя посмотрел на меня, потом, встав с места, подошёл и, отодвинув назад кресло, сказал мне довольно ласково: «Когда ты захочешь переставлять стулья, то бери вот так» - и он приподнял кресло с полным почтением за обе ручки. «А то можно сло-
мать», - добавил он в пояснение. Над этими последними словами брат мой много смеялся и уверял, что меня можно было показывать за деньги, если бы я сломала такое чудище.
Сам дядя был такой же прямой, сухой и тяжеловесный, как его домашняя обстановка. Тётка была толстенькая, суетливая, смышлёная особа, разговорчивая и весёлая, хотя я думаю, подчас она себя заставляла быть такою. Она измельчала в будничной жизни.
Забота об украденной курице или выдерганной репе поглощали её всецело, и, положительно, их жизнь в деревне сводилась к тому, что старики караулили свой дом. Дядя был уже довольно стар и иногда хворал, а ближайший доктор, в зимнее время, был за 120 вёрст.
«Что вас заставляет жить тут зиму в одиночестве и глуши?» - спрашивал иногда батя.
«Как же отъедешь. Ведь дом весь растащат,» - был ответ одиноких старичков.
«Так что же, дом для вас или вы для него?» - подсмеивался отец.
В их коротких ответах мелькал иногда смысл, что надо для сына беречь...
Правду сказать, о Петровке у меня осталось воспоминанье чего-то стеснительного... Весь этот порядок и в доме, и во времени, это однообразие, которого нельзя было изменить и нарушить, меня мучило и томило, и я не знала, как бы отделаться и убежать поскорее в Тёпловку к бабушке, Наташе, тёте Любе и к тому дяде, которому я всегда доставляла большое удовольствие своим присутствием...»
Однако скоро живая и любознательная девочка и в скучной деревне нашла себе развлечение, которое сдружило её со строгим дядей Кюстером.
«Пропадая с тоски в Петровке, я как-то надумала попросить у дяди давать мне уроки датского языка. Сам он был датчанин и, хотя и давно покинул Данию, но любил её и сохранил связь со своим отечеством. Так, между прочим, у него было сочинение Андерсена, им самим подаренное дяде. Я находила, что недурно и мне знать мой родной язык. Ведь мой дедушка был тоже датчанин. Дядя охотно согласился на мою выдумку, но учебников у него не было, и он потревожил со своих старых полок книжечку Андерсена... Датское чтение не шутя тешило дядю, и я вскоре стала у него в большой милости...»
Потом приехал в отпуск двоюродный брат Федраша, подарил Юле седло для верховой езды, и начались прогулки верхом. Развлекали девочек и знакомства со старинными приятелями отца, среди которых Ольга упоминает соседей по имению - Звенигородских.
«Старик Звенигородский был очень крутого нрава и жену подобрал себе тоже свирепую. Несмотря на это, их дом был всегда полон гостей, которых они очень ласково принимали. Отцу нередко приходилось бывать свидетелем резких вспышек и, пожалуй, даже принимать участие в улаживании и примирении. Обозвать дочь «чертовкою» им ничего не стоило даже при посторонних. При нас однажды мать бранила свою замужнюю дочь за то, что она съела перед обедом персик. Мы поспешили пройти в столовую, и за нами раздалась громкая пощечина...
Страннее всего было то, что старики, живя в постоянных ссорах и брани, очень любили друг друга и скучали в разлуке. Однажды зашёл разговор о разводе вообще, и все стороны стояли за русский брак, не допускающий развода. Вероятно, покажется странным, если я к этому добавлю, что Звенигородский был женат уже во второй раз, и причём на сестре своей первой жены, которая была чуть ли не хуже этой. Про ту отец рассказывал, как она с мужем и ребёнком, переезжая однажды реку, до того разбесилась на мужа, что, схватив своего птенца, занесла его через край парома над водою. «Замолчишь ли ты или сейчас брошу в воду», - крикнула она, сверкнув глазами. «И видя её, можно было поверить, что эта бешеная исполнит угрозу», - прибавил отец.
У них была ещё одна сестра, говорят, красавица писаная; та вовсе отбилась от рук, не позволяя никому перечить себе. При первой же ссоре она брала любую лошадь из отцовского табуна и на неосёдланной, с нагайкою в руках, мчалась в степи, где скиталась по кочёвкам несколько дней, и затем с грозным лицом возвращалась в дом».
Далее следует описание приезда ещё одной младшей сестры Екатерины Львовны, «красавицы тёти Нади»:
«В это время она была далеко не хороша и своим цыганским растрёпанным видом не понравилась никому из нас. Лев и Юля держались особенно далеко от неё и вовсе перестали ходить к Соболевым... Я стала расспрашивать танточку и своего двоюродного брата и выведала, что она немало кутила на своём веку; часто бывала в бегах от мужа и, овдовев, поселилась тогда в Уфе, где её все знают. А как она теперь живёт... об этом никто не знает. И танта добавила: «Слава идёт не одним днём».
В главе XV своих воспоминаний, озаглавленной «Конец Оренбурга», рассказчица подводит итог впечатлениям о поездке, запомнившейся ей на всю жизнь:
«Кроме новых людей, какую новую и чудную природу мы увидали! Живя постоянно в городе, хотя и в приволжском, мы понятия не имели о степном приволье. Впервые увидели мы и горы, да ещё перерезанные облаками. Вдохнули мы запах лугов, с их сочною густою травою, которая путается в колёсах, когда по ним едешь. Нас поразили чистые, прозрачные, неглубокие и быстрые каменистые речки, наполненные форелью. Хотелось рукою схватить её - так близко она казалась. Сунешь руку по плечо в холодную воду, и то не достанешь до этих красивых галечек, которые, кажется, двумя пальцами бы вытащил. Быстрые и извилистые речки эти перерезают луга и леса, виляя взад и вперёд, не перегораживая никому дороги. Их переезжают без мостов и переходят вброд...
Воздух был так же обманчив и прозрачен, как вода. А запах! Этот чудный запах сочных трав, который так тоскливо вспоминался впоследствии. Тогда и я поняла мать и, пожалуй, была готова не только выскочить из тарантаса, но идти пешком много вёрст, чтобы вдохнуть опять тем же, чтобы вернуть утерянное».
Примечания
1. ГАОО, ф. 38, оп. 1, № 161.
2. ЦГАЛИ, ф. 179, оп. 1, № 37.
3. Даль Е.В. В.И. Даль (По воспоминаниям его дочери) // Русский вестник. 1878. № 7. С. 71-112.
4. Даль, Е.В. Оренбург. В.И. Даль и Оренбургский край. Публикация и примеч. А.Г. Прокофьевой // Гостиный Двор. Литературно-художественный и общественно-политический альманах. № 2. Калуга. 1995. С. 168-173.
5. По свидетельству О.В.Демидовой, дети Даля всегда называли отца батей.
Г.П. Матвиевская, И.К. Зубова