Научная электронная библиотека

Монографии, изданные в издательстве Российской Академии Естествознания

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО В.И. ДАЛЯ В ОРЕНБУРГЕ

Матвиевская Г. П., Прокофьева А. Г., Зубова И. К., Прокофьева В. Ю.,

8. «Европейское» и «азиатское» в художественном осмыслении В.И. Даля

Внимание В.И. Даля к проблеме Запада и Востока, Европы и Азии в оренбургский период жизни и творчества писателя
(1833-1841) объясняется двумя причинами: проявлением к 1840 годам в общественной русской жизни культурной антитезы Запад - Россия и спецификой Оренбургского края, определенной его географическим расположением.
Рассматривая проблему Европы и Азии на примере творчества А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, А.С. Грибоедова, Ю.М. Лотман отмечал: «Россия мыслится как третья, срединная сущность, расположенная между «старой» Европой и «старым» Востоком. Именно срединность её культурного (а не только географического) положения позволяет России быть носительницей культурного синтеза, в котором должны слиться печоринско-онегинская («европейская») жажда счастья и восточное стремление к «покою». Экстремальным явлениям природы: бурям, грозам, величественным горным пейзажам приходит на смену спокойные, но полные скрытой силы «срединные» образы пейзажей «Родины» и «Любил и я в былые
годы...» [1, 23].
В.И. Даль эту «срединность» России особо остро почувствовал, приехав в 1833 году в силу сложившихся жизненных обстоятельств в Оренбург. Жизнь в далеком от столицы крае, впечатления, полученные Далем во время многочисленных служебных поездок, давали писателю богатейший материал для размышлений о России, её просторах, столицах и провинции, российских городах, для сопоставления жизни разных народов.
Его «физиологические» очерки и «восточные» повести оренбургского периода отличаются достоверностью деталей и обостренным вниманием к географическим, историческим, этнографическим приметам Оренбургского края. Вспоминая историю края в рассказе «Домик на Водяной улице» из цикла «Серенькая», Даль вкладывает в уста своего героя своеобразное прославление Оренбурга: «Здравствуй, трижды зачатая, единожды рожденная твердыня, русский город: век стоять тебе покровом и оплотом ширить могучие крылья свои!» [2, 105].
Оренбург же привлекает внимание писателя прежде всего географической особенностью - расположением на границе Европы и Азии. Различное понимание этой границы дает основание для ироничных размышлений героя рассказа Даля «Европа и Азия»: «Да где же, скажите, начинается Азия, то есть где, собственно, оканчивается Европа? Неужели это такая вещь, которая, как бы сказать, покрыта мраком неизвестности, или это, наконец, тайна природы, до которой люди еще не дошли, несмотря на ученость свою.... Вот, посмотрите, в одной немецкой географии Волга принимается за настоящую границу, и Казань полюбовной сделкой передана Азии; в другой, граница эта: Уральский Кряж, Общий сырт и низовье Волги; в тре-
тьей - Уральский хребет и река Урал; другие толкуют, что вся Оренбургская и Пермская губернии принадлежат Европейской России, а, следовательно, и Европе...» [2, 17].
Особенно часто оппозиции Восток - Запад, азиатское - европейское встречаются в «оренбургских» повестях писателя «Бикей и Мауляна» и «Майна». В этих произведениях Оренбург изображен Далем европейским городом как антитеза жизни кайсаков. Хотя рассказ о быте и нравах кочевников дан с позиции европейца, в произведениях не проявляется чувства превосходства цивилизованного человека над «дикарями».
В «восточной повести» «Майна» Даль так объясняет свои наблюдения: «Народ этот, при всей грубости своего невежества и черствости души или сердца, по нашему образу чувств и мыслей, не лишен природою ни того, ни другого - ни чувств, ни мыслей» [2, 294].
В своих произведениях писатель часто прибегает к приему сопоставления жизни, быта, нравов жителей востока и запада. Сравниваются не только жилища, но и одежда, прическа, украшения. С долей иронии обращается автор-рассказчик к читателям повести: «не знаю, приглянулась ли бы вам моя степная красавица с первого раза, особенно если бы вы пожаловали в зауральскую степь прямо с партера Александринского театра, из филармонической залы, с пышного придворного бала...» [2, 248]. Самому же автору облик кайсачки кажется приятным: «свежее, дикое, яркое и смуглое лицо, в котором брови, ресницы, очи, губы и подборные, скатного жемчуга зубы украсили бы любую из московских и питерских
красавиц...».
Довольно часто Даль начиная с сопоставления обычаев, нравов европейцев и азиатов переходит к анализу жизненных устоев, деятельности властных структур у кайсаков - ханской власти в степи, роли «баранты» в организации правосудия: «Кайсаки до того ненавидят правосудие наше, наши обряды судопроизводства, что предпочитают им всякую домашнюю расправу, лишь бы обвиняемому... не тягаться месяцы и годы, не сидеть, ожидая медленной, томительной переписки, в каком-нибудь гнилом остроге...»; «... суд и расправа всех мусульманских народов основываются на законе, на коране; ...но нигде это не соблюдается менее, чем у кайсаков, которые неохотно признают над собою власть, а самоуправство предпочитают всякой иной расправе» [2, 103, 117].
Писателю интересно и сопоставление состязаний, игр у разных народов. «Борьба кайсаков и башкиров почти одинакова; но она не походит на борьбу русскую. Под силки не берутся, подножку не любят и не знают; а, закинув друг другу пояс за поясницу, заматывают каждый в него обе руки, упираются один в другого правыми плечами и возятся, что медведи, иногда четверть часа на одном месте... Бухарцы, к слову молвить, борются крайне забавно: они раздеваются и разуваются, выступают полунагие, в одних шароварах, ходят и кружат друг против друга, словно петухи...» [2, 246].
Сопоставляя жизнь людей востока и запада, Даль как этнолог отмечает разные способности их в том или ином ремесле, деле. С иронией писатель размышляет о том, что «русские вовсе не ходят с караванами в Среднюю Азию: торговля эта принадлежит исключительно бестолковым, безрасчетливым и безмерно корыстолюбивым мусульманам. Русский изворотлив, сметлив, предприимчив и переимчив у себя, дома; но караванная и морская торговля - не его рука... По всей оренбургской линии нет ни одного почетного торгового дома...» [2, 220].
С уважением В.И. Даль пишет о торговцах из Азии и в повести «Майна», отмечая, что только торгующее сословие в Хиве и Бухаре знает грамоте, «...чиновные и должностные пренебрегают всяким ученьем и уверяют, что им некогда заниматься пустяками: они только умеют воевать и управлять. В пример, как они умеют воевать, они рассказывают вам сохранившиеся ещё по преданию сказки о Чингисе и Тимуре, и всё это принимают лично на себя, будто они сами сделали всё это вчера или сегодня» [2,312-313]. Говоря о грамотности азиатских купцов, писатель не мог не выразить своего отношения к их речи: «...купцы азиатские все почти знают грамоте, и главное ‒ умение писать; всё красноречие письменного слога состоит у них в необъятной напыщенности, громком и важном пустословии, которому позавидовали бы французские классики прошлого столетия» [2, 313].
Внимателен Даль и к поэтическому творчеству восточных народов, видя в нем проявление духовной жизни изображаемых людей. Писатель сопоставляет турецкие, татарские, башкирские и киргизские песни, отмечает, что смысл в них обычно заключен в четвертом стихе. Отличие киргизских песен он видит в том, что киргизы обычно поют «наобум, о том, что у них в глазах: постегивая нагайкой по тебенькам седла своего, покачиваясь взад и вперед, тянет кайсак полчаса сряду плачевным напевом: тау, агач, су, урман, тюэ - то есть: гора, дерево, вода, лес, верблюд, доколе ему не взбредет на ум иной предмет или слово» [2, 267].
В повести «Майна» писатель подчеркивает, что «оседлую жизнь кайсак почитает величайшим бедствием в мире». Даль приводит пример, как степной кайсак «хотел подарить чем-нибудь оренбургского гостя своего и предложил ему кибитку», удивляясь тому, что его гость даже летом живет в доме, а не в кибитке. Продолжение разговора кайсака и оренбуржца звучит анекдотично:
«- И на лето не ставишь кибитки?
- Нет, не ставлю.
- А из дому в дом перебираешься иногда?
- Случается.
- Ну, так возьми верблюда у меня, чтоб было на чем перетаскиваться.»[2, 294]
Эту сценку Даль предваряет размышлением о том, «до какой степени расходятся понятия дикарей, не видавших никогда нашего образа жизни, с нашими понятиями» [2, 294].
В повести «Бикей и Мауляна» подробно рассказывается об обычае кайсаков просватывать дочерей еще в малолетстве, чтобы получить за них калым («отдать девку замуж без калыма... почитается ...величайшим бесчестием»); об отношениях жениха и невесты (их поведении, встречах, «говорящем» убранстве и особых подарках), своеобразной подготовке жениха к семейной жизни: «Надобно знать, что у киргизов всякий муж должен припасать детскую зыбку вновь, для каждого новорожденного своего, сам; люлька эта выгнута из прутьев, походит на небольшую кукольную койку... Делать зыбку, значит, быть независимым, иметь жену и хозяйство» [2, 226].
В.И. Даль подчеркивает, «как древни бывают иногда обычаи народные», приводя в пример обычай отдавать замуж вдову за брата умершего - обычай, по замечанию писателя, описанный Плано-Карпини, ездившим в 1246 году по приказанию папы через Россию к татарам и монголам.
Не только с художественным, но и с научным интересом писатель прослеживает происхождение тех или иных обычаев, дает им пояснения: «У кайсаков есть монгольский или калмыцкий обычай, который встречаем также у полукочевых башкиров, но которого не знают другие мусульманские народы, давать имя новорожденному по произволу, с первого встречного предмета или понятия... Имя Исянгильди - в переводе добро пожаловать, здорово пришел;
Кунак-бай - значит богатый друг, но Джан-Кучук, душа-собака, собачья душа, есть кличка, достойная негодяя...» [2, 232].
Поражает Даля и другой обычай: «Никогда мусульманин не чтит мать свою, не считает обязанностью ей повиноваться: он видит в ней ту же рабыню, то же жалкое существо, созданное для нужд и прихотей отца, которое видит и во всех других женщинах» [2, 225].
Далю, как лексикографу, были интересны языковые особенности разных народов (в работах Г.П. Матвиевской доказано, что в Оренбурге писатель изучал татарский язык и пробовал переводить татарские произведения на русский). В повести «Бикей и Мауляна», рассказывая о Бикее, видящем в степи «мерцающую обманчивой водою даль», писатель размышляет о том, как по-разному называется это явление на разных языках: «...на поэтическом языке древнего Тибета столь выразительно называется жаждою сайги, у арабов сераб, у кайсаков мунар, у французов и русских - мираж, а - извините - у нашего простолюдина: марево» [2, 257].
Авторские отступления в произведениях В.И. Даля этого периода напоминают рассуждения рассказчика в повести М.Ю. Лермонтова «Бэла»: «Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения» [3, 223].
Таким образом, в художественном осмыслении Далем европейского и азиатского начал превалируют два подхода - пространственный и этнологический, проявляющийся в подробном описании обычаев и нравов народов, проживающих на территории России.
Примечания
1. Лотман, Ю.М. Избранные статьи. В трех томах. Т. III. Таллинн, 1993.
2. Даль, В.И. Оренбургский край в художественных произведениях писателя / Сост. А.Г. Прокофьева, Г.П. Матвиевская, В.Ю. Прокофьева, И.К. Зубова. - Оренбург, 2001.
3. Лермонтов, М.Ю. Собр. соч.: В 6 т. Т 6. М.-Л, 1955.
А.Г. Прокофьева