Научная электронная библиотека
Монографии, изданные в издательстве Российской Академии Естествознания
Микляева Н. В.И.,
1.1. Историко-сравнительный подход к пониманию природы и сущности языковой способности
Мифологическое сознание не разделяло слова и именуемой реальности. Б. Малиновский (1960) отмечал, что в «первобытных» языках значение каждого слова самым тесным образом связано с действиями людей, а структура высказывания зависит от конкретной ситуации, в которой оно рождается. Поэтому овладение именем предмета тождественно овладению самой вещью, на чем и основана «магия слова» [353]. К. Леви-Стросс (1994) объясняет данный феномен тем, что предмет познания еще не трансформировался из чувственного в абстрактный, рациональный.
Для религиозного сознания имя уже не тождественно именуемому, а символически причастно ему. А.Ф. Лосев сравнивает его с «лучом, освещающим предмет» [353]. Слово не только именует, раскрывает сущность вещи, но и отражает присутствие, бытие Самого «глаголющего». «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» [Евангелие от Иоанна, гл. I, ст. 1]. Дар Слова или способность к языкам даны человеку при сотворении и отражают его двойственную природу[1]. С одной стороны, язык не может быть присущ животным, так как они обладают лишь голосом и слухом, но не наделены разумом[2]. С другой стороны, то, что человек обладает не только разумной душой, но и плотью, телом, ограничивает его возможности. Василий Великий пишет, что Бог «напечатлевает образ в сердце нашем» непосредственно, без «сотрясения воздуха», в отличие от человека[3]. Как только человек попытается облечь «неизрекаемые глаголы» в слова, то «каждый слышащий его будет видеть и разуметь в них только то, что познал в опыте своем и не больше» (Старец Силуан). Таким образом, в религиозном сознании перестает отождествляться слово произносимое и мыслимое. Как следствие, возникает проблема взаимонепонимания (предание о Вавилонском столпотворении) и познания истины.
В философии эти проблемы нашли отражение в определении возможностей познания и определения истины. В этом отношении в историческом развитии философии языка выделяют 3 концепции истины: философия имени, философия предиката и прагматическая концепция истины [345].
Мыслители Античности и Средневековья создали так называемую Философию имени, или корреспондентную концепцию истины. Согласно ей, слово именует вещь и ее сущность, язык имеет знаковый характер. В это же время возникает ряд гипотез происхождения языка.
- Гипотеза звукоподражания. Согласно ей, язык возник в результате подражания человека звукам окружающего мира (философы-стоики).
- Гипотеза эмоциональных выкриков (ономатопоэтическая гипотеза) говорит о том, что язык возник на основе непроизвольно издававшихся человеком звуков, междометий, выражавших его эмоции (эпикурейцы).
- Гипотеза социального договора (Демокрит и его последователи).
Философии Нового времени (17-19 века) принадлежит когерентная концепция истины, или философия предиката - высказываний, обладающих функцией истины. По-разному на них смотрели рационалисты и эмпиристы [353].
Рационалисты считали, что познание возможно благодаря разуму. На первом этапе интуиция, как «легкое и отчетливое» «понимание (conceptum) ясного и внимательного ума» позволяет выявить «первоначала» истины[4]. Затем дедукция и индукция помогают познать основные закономерности и следствия и обобщить их. Такой же подход наметился и по отношению к языку. Авторы знаменитой «Всеобщей и рациональной грамматики» А. Арно и К. Лансело (1660) первыми разграничили глубинный уровень суждений и поверхностный уровень речевых высказываний. Позднее позитивизм (30-40-е гг. XIX в.) и неопозитивизм (20-е гг. XX в.), разрабатывая принципы проверки высказываний, предложат строить «молекулярные предложения» и сводить их к «атомарным», которые уже можно проверить на истинность (Р.Карнап (Carnap), Б.Рассел (Russel) и др.). Под истиной при этом понималось совпадение высказываний с опытом человека. Здесь налицо выделяется влияние другого философского направления - эмпиризма[5].
Эмпиристы утверждали, что все «врожденные идеи» приобретаются только благодаря опыту, практике. На опыте основывается все наше знание, от него в конце концов оно происходит. Ребенок обретает внутреннюю форму в процессе опыта. Однако общение с людьми порождает «идолы площади», потому что «нелепое установление слов», их неверное употребление создает неправильные представления людей[6]. Джон Локк выделял при этом 3 ступени познания: интуитивное, демонстративное и чувственное. Целью познания, по Фрэнсис Бэкон, выступает «отыскание формы предмета»[7], внутреннего закона вещи, который определяет ее качество[8].
Исследования Иоганна Георга Гамана (Haman) и Иоганна Готфрида Гердера (Herder) (XVIII век) способствовали акцентированию обратного влияния языка на мышление людей [345, 353].
И. Гердер утверждал: «Познать - это, прежде всего, обозначить»[9]. И. Гаман пошел еще дальше, назвав язык «органом и критерием разума»[10]. Они придерживались разных гипотез о происхождении языка (первый - ономатопоэтической, второй - концепции «непосредственного знания»), но оба подчеркивали творческий аспект в объяснении сущности языка. Их взгляды стали предтечей прагматического направления в языкознании (с 70-х гг. XIX века) и более соответствовали прагматической концепции истины, чем их современной[11].
Равновесие между мышлением и языком попытался установить Вильгельм фон Гумбольдт (Humboldt) (1767-1835), который высказал тезис о том, что «интеллектуальная деятельность и язык представляют собой ... единое целое»[12]. «Усвоение языка» есть овладение «внутренней языковой формой», «единым способом образования языка»[13]. Корни внутренней формы языка находятся больше «в различии грамматических видений», чем понятий, потому что «грамматика более родственна духовному своеобразию наций, нежели лексика»[14]. «С необходимостью возникая из человека», язык «не лежит в виде мертвой массы в потемках души, а в качестве закона обусловливает функции мыслительной деятельности человека»[15]. Это означает, что в процессе речевого развития ребенок приобретает особое, языковое «мировидение», тесно связанное с духовным сознанием народа (nationeller sprachsinn). Поэтому «у детей происходит не механическое выучивание языка, а развертывание языковой способности»[16]. Благодаря ей ребенок «сплетает (herausspinnt) язык изнутри себя», с одной стороны, и «вплетает (einspinnt) себя в него», с другой[17].
Необходимыми условиями роста языковой способности является общение, так как «язык обязательно должен принадлежать, по меньшей мере, двоим»[18], и возникновение «сходного с инстинктом предчувствия всей системы в целом»[19]. Гумбольдт предполагает, что появление этого предчувствия связано с улавливанием «некоего ритма, который не есть еще знание»[20].
Удивительным образом мысли немецкого философа перекликаются со взглядами нашего великого соотечественника Константина Дмитриевича Ушинского (1824-1870/71). В своем «Родном слове» он писал: «Те очень ошибаются, кто думает, что в этом усвоении ребенком родного языка действует только память: никакой памяти недостало бы для того, чтобы затвердить не только все слова какого-нибудь языка, но даже все возможные сочетания этих слов и все их видоизменения»[21].
К.Д. Ушинский отмечал необыкновенное чутье, «инстинкт языка» у ребенка, благодаря которому дитя «усваивает легко и скоро, в два-три года столько, что и половины того не может усвоить в двадцать лет прилежного и методического учения»[22]. При этом развитие «врожденной душевной способности, которую называют даром слова»[23], Константин Дмитриевич считал первой целью обучения родному языку.
Овладение словом происходит благодаря обретению «внутренней формы слова» (термин А. Потебни (1835-1891)). Александр Афанасьевич Потебня предполагал, что она рождается вместе с пониманием и «показывает, как представляется человеку его собственная мысль»[24]. Благодаря этому «слово есть не только средство понимать другого, насколько оно средство понимать себя»[25]. Это влияние слова на человека ученый объяснял силой опыта. «Сила апперципиирующих масс», - размышлял он, - «тождественна с их организованностью», -
и выдвинул гениальную догадку о системности языка[26]»[27].
Творческий характер языка, согласно А.А.Потебне, вытекает из его деятельностной природы: «язык есть средство не выражать уже готовую мысль, а создавать ее»[28]. «Созданная мысль», предложение, представлялась ему как синтез семантики и синтаксиса (такое понимание грамматической формы отличало Александра Афанасьевича от других лингвистов). В понятие членов предложения он включал понятие частей речи, ибо эти категории предполагают друг друга[29].
Вильгельм Вундт (Wundt) (1832-1920), основатель экспериментальной психологии, попытался соотнести «внутреннюю форму» слова и предложения: «Синтаксическая связь есть одновременно фактор внутренней формы слова (функция) и внешней формы предложения (структурное отношение)... Предложение имеет еще свою подлинную внутреннюю форму, которая обусловливает синтаксическую форму, но не обязательно совпадает с ней[30]. Аналогией для этого является сам язык. Язык для В.Вундта - одна из форм проявления «народного духа», «коллективной воли»[31].
Человеческое сознание, согласно Бодуэну де Куртене (1845-1929), постоянно противодействует в своем влиянии на язык бессознательным силам (бессознательному забвению и обобщению, стремлению к упрощению и дифференцировке и др.). Ареной борьбы Иван Александрович называет «чисто физическую сторону языка» и «чутье языка народом», которое является «не выдумкой, не субъективным обманом, а категорией (функцией) действительной, положительной»[32]. Естественным следствием такого понимания языка было определение последнего как речевой деятельности. Однако введенная Бодуэном «группировка по противопоставлениям и различиям» заложила принцип системности языка[33].
Основателем системно-структурного подхода в языкознании принято считать швейцарского лингвиста Фердинанда де Соссюра (Saussure) (1857-1913). Ученый разделял собственно язык (langue) как абстрактную надындивидуальную систему, языковую способность (faculte du langage) как функцию индивида (обе эти категории он объединял в понятии langage, или речевой деятельности) и речь (parole) - индивидуальный акт, реализующий языковую способность через посредство языка как социальной системы[34].
Систему, согласно Соссюру, образуют «логические и психологические отношения», так называемая «общая грамматика», которая подчиняется «закону синхронии»[35] (С., с. 98-99). Речь, как индивидуальный акт, создает слова по аналогии[36], а «синтезирует элементы синтагмы в некую новую единицу» благодаря «агглютинации»[37], следуя закону «диахронии»[38].[39]
На аналогию Фердинанд де Соссюр обратил особое внимание. Он трактовал ее как «такую форму, которая образована по образцу одной или нескольких других форм согласно определенному правилу»[40]. Аналогия[41] позволяет объяснить «работу языкового механизма»: «Всякому новообразованию должно предшествовать бессознательное сравнивание материалов, сложенных в сокровищнице языка, где «производящие» формы расположены согласно своим синтагматическим и ассоциативным отношениям»[42].
В отличие от агглютинации, аналогия аппелирует и к ассоциативным (парадигматическим) рядам, и к синтагмам. Это создает некоторые противоречия во взглядах самого Соссюра. Р. Энглер, анализируя положение о том, что «изменение по аналогии коренится в синхронии и в системе», приходит к выводу, что и диахрония должна быть системной. Соссюр же утверждал обратное (С. 28), «стремясь сохранить свободу языка».
К концепции Ф. де Соссюра близка концепция Льва Владимировича Щербы (1880-1944). Он выделил 3 аспекта «языковых явлений»[43]:
- «процессы говорения и понимания речевой деятельностью» или «психофизиологическая речевая организация человека», которая, как и система, является социальным продуктом, но реализуется в индивидуальной речевой деятельности;
- «словарь и грамматика, т.е. языковая система»;
- «совокупность всего говоримого и понимаемого в определенной конкретной обстановке в ту или иную эпоху жизни данной общественной группы» составляет 3-й аспект языковых явлений. Другими словами, это «языковой материал».
Лев Владимирович не остановился на «трояком аспекте языковых явлений». Он указывал еще на один «психологический элемент», который является «функцией языковой системы» и «величиной социальной» - «...оценочное чувство правильности того или иного речевого высказывания, его возможности или абсолютной невозможности»[44]. В этом отношении он считал, что «лингвистический инстинкт» необходимо только разбудить у детей, ибо в результате предшествующего опыта они уже владеют всеми грамматическими категориями родного языка, но не осознают их[45]. Благодаря «оценочному чувству правильности» воспитывается «чувство нормы», после чего человек «начинает чувствовать всю прелесть обоснованных отступлений от нее разных хороших писателей», - писал Л.В. Щерба[46]. То есть следует считать, что выбор нормы происходит именно в процессе речевой деятельности. При этом предполагается, что язык - система потенциальных средств, определяющая все многообразие ее реализаций, а речь - форма существования системы. Такое понимание языка и речи приводит к противопоставлению системы и нормы.
Анализ понятия нормы как внутриязыковой категории и ее взаимодействия с системой языка впервые дал Э. Косериу[47].
1. Система есть система возможностей, эталонов и техники.
2. Норма - реализованная возможность системы и реализация заложенных в системе как модели и исторически уже воплощенных возможностей.
3. Речь - свободная коммуникативная деятельность, имеющая двустороннюю направленность (подравнивание к традиции, подравнивание к собеседнику).
Традиционные реализации системы, таким образом, относятся к норме, а нетрадиционные - к речи (если норма неизвестна или ее нарушение не затрагивает функционирования языка).
Александр Александрович Шахматов (1864-1920) выступал против кодификации нормы в словарях и справочниках, закрепления ее в качестве закона: «Странно было бы вообще, если бы учреждение вместо того, чтобы показать, как говорят, решалось бы указать, как надо говорить[48]. Следовательно, языковая норма вовсе не статическое явление, а типическое, динамическое, поддержанное обществом в его языковой практике[49]. Однако варианты, не предусмотренные системой, возникнуть в употреблении не могут.
Язык, как развивающаяся система, не может не изменяться [17, 41, 146 и др.]. Неизбежная эволюция нормы проходит через стадию сосуществования двух признаваемых одинаково правильными реализациями одной системы. Тогда говорят о вариантности нормы. Она может быть связана и с экстралингвистическими причинами (например, изменение критерия престижности), быть неравноправной.
Александр Матвеевич Пешковский (1878-1933) предостерегал, что вариантность, хотя и разрешается языком, но может создавать проблему нормы. Чем «литературнее» речь, тем меньшую роль играет в ней общая обстановка и общий предыдущий опыт говорящих. Ребенок должен понимать, что «он учится хорошо говорить, но для того, чтобы этому научиться, надо прислушиваться к тому и подумать над тем, как люди говорят»[50]. При этом важно приучить ребенка различать то или иное явление в массе других, а не давать ему определение.
А.М. Пешковского, как и Ф.Ф. Фортунатова, А.А. Шахматова (тоже), отличает от других ученых утверждение приоритета синтаксиса в грамматике. Для него «язык не составляется из элементов, а дробится на элементы»[51]. Кроме того, Александр Матвеевич делит грамматические категории на синтаксические и несинтаксические: «Категории, обозначающие... зависимость одних слов в речи от других, называются синтаксическими.., а категории, не обозначающие такой зависимости, - несинтаксическими, или словообразовательными»[52].
К синтаксическим категориям Пешковский относит следующее[53]: категорию падежа существительных; категории падежа, числа, рода и кратности прилагательных; категории лица, числа, рода, времени и наклонения глаголов и времен причастий и деепричастий. «Без форм синтаксических... категорий невозможно было бы никакое говорение и понимание», - настаивает А.М. Пешковский, потому что именно они «выражают отношения между нашими словами-представлениями и тем создают связную речь - мысль»[54]. Без несинтаксических категорий речь возможна, хотя она будет бедна словами и оттенками, потому что словообразовательные категории только вносят «новый оттенок в вещественное значение слова»[55].
Почти через 20 лет Л. Теньер (L. Tesniere) развивает эту гипотезу в теории «структурального синтаксиса». Он считает, что традиционные части речи и члены предложения однозначно соответствуют друг другу. Существительное выступает в качестве «деятеля, участника (actant) действия», прилагательное - определения (epithete), наречие - в виде обстоятельства (circonstante). В случае, если слово необходимо употребить в чуждой ему функции (члена предложения), то изменяют его категорию, прибегая к трансляции. При этом Л. Теньер вычленяет следующие виды трансляций[56].
- Субстантивация: прилагательное > существительное, наречие > существительное, глагол > существительное (инфинитив, отглагольное существительное)
- Адъективация: существительное > прилагательное, наречие > прилагательное, глагол > прилагательное
- Адвербиализация: существительное > наречие, прилагательное >наречие, глагол > наречие (деепричастие)
Трансляция II-й степени дает придаточные предложения (например, «человек, который смеется» - фраза, транслированная в прилагательное-определение).
Целое, образованное управляющим термином (ядром) и его подчиненными (noue), Теньер называет узлом (noeud). Во фразе узлы образуют иерархию, во главе которой стоит узел узлов, находящийся в центре фразы (приложение 1, схема 1). При этом Теньер считает, что «узел узлов» обычно носит глагольный характер (подлежащее, сказуемое) и называет его «вербальным узлом»[57].
Структурный план анализа (функциональный, по членам предложения) и категориальный план (по частям речи[58]) образуют «внутреннюю форму языка», в противоположность «внешней» («линейной, фонетической оболочке»).
За использование термина «внутренней формы» на Л. Теньера обрушился поток критики со стороны представителей лингвистического структурализма, которые считали ее выдумкой, противопоставляющей «мышление» речи.
Приблизительно в то же время молодой американский ученый Ноэм Хомский (Chomsky) выпускает свою первую книгу - «Синтаксические структуры». Трансформационный подход, используемый в ней, был впервые предложен его учителем - крупнейшим лингвистом Зелигом Харрисом[59]. Заслуга же Н. Хомского состоит в реализации этого подхода в виде целостной модели описания языка[60].
Согласно гипотезе Н. Хомского за бесчисленным множеством «поверхностных синтаксических структур» (различных для разных языков) существуют «ядерные синтаксические структуры», отражающие общие схемы выражения мысли[61]. В «Аспектах теории синтаксиса» (1965) он называет их «глубинными структурами».
По поводу «врожденности» языковых структур и причин, объясняющих овладение языком у ребенка, в полемику с Н. Хомским на страницах журнала «Вопросы философии» вступил А.Р. Лурия (1975).
Александр Романович утверждал, что «генетические корни языка следует искать вне языка», «в тех формах конкретных человеческих действий, в которых осуществляется отражение внешней действительности и формирование субъективного образа объективного мира, основных приемов общения ребенка с окружающими»[62]. Сходной точки зрения придерживались Дж. Брунер (J.S. Bruner), Д. Слобин (D.I. Slobin[63]), А.А. Леонтьев[64], Е.Ф. Тарасов.
Е.Ф. Тарасов (1974) писал, что под языковой способностью следует понимать специфический психофизиологический механизм, который формируется у каждого носителя языка на основе неврофизиологических предпосылок и под влиянием речевого общения. Он включает, с одной стороны: усвоение, производство, адекватное восприятие речевых знаков членами языкового коллектива.
С другой стороны, согласно взглядам Л.П. Носковой (1982), в понятие языковой способности входит: умение соотносить предметные действия с речевыми; умение действовать с предметами по подражанию, обобщать эти действия и подражать речевым действиям говорящего[65].
По мнению Н. Хомского, высокий уровень речевого развития, достигаемый ребенком за сравнительно короткое время, опровергает мнение о том, что этот уровень может достигаться за счет опыта. «Системой, состоящей из правил, которые взаимодействуют с целью задания формы и внутреннего значения потенциально бесконечного числа предложений», следует назвать «языковую компетенцию (linguistic competence) - знание языка - как абстрактную систему, лежащую в основе поведения»[66].
Правила, управляющие языковым поведением (включая трансформационные правила), Н.Хомский понимает как универсальные, то есть врожденные. Они способствуют тому, что на основе «исходного материала» ребенок за короткое время усваивает язык. Объясняется это тем, что ребенок усваивает не конкретные предложения, т.е. не поверхностные структуры, а их «сущность», т.е. глубинные структуры[67].
В предложениях расстояние между поверхностной и глубинной структурами может быть больше или меньше. В зависимости от того, что говорящий имеет в виду, предложения имеют разные репрезентации глубинной структуры. Ребенок не получает прямой инструкции, когда можно употреблять то или иное правило к внешне сходным предложениям. Для объяснения этого явления Н.Хомский вводит понятие «языковой активности» (linguistic performance), психологического явления, включающего процессы, происходящие при применении языковой способности в реальной речевой деятельности[68].
Опыт ребенка, по мнению Н. Хомского, заключается в приобретении речевых навыков в процессе подражания и не может объяснить творческий характер языка. Последний он видит в «способности говорящих строить и понимать не слышанные ранее предложения» (по В.А. Звегинцеву). В грамматическую способность он включал синтаксический, семантический и фонологический компоненты.
В синтаксический компонент входит «база», которая порождает «глубинные структуры», и трансформационный компонент, отображающий их в поверхностные. «База» состоит из «лексикона» и «категориального субкомпонента», определяющего систему грамматических отношений и порядок элементов[69]. В свою очередь, «трансформационная история предложения» может быть представлена с помощью «дерева непосредственно составляющих» (приложение 1, схемы 2-3).
Трансформациями, описанными Н. Хомским и его единомышленниками (Дж. Миллером, М. Бивером, Дж. Фодором, П. Уосоном и др.), были правила превращения исходного «ядерного» предложения, заданного в положительной активной форме, например: «Петя получил сливу», - в положительную пассивную: «Слива не получена Петей», - или в отрицательную активную и пассивную: «Петя не получил сливу», «Слива не получена Петей», - или вопросительную пассивную: «Получена ли Петей слива?» и т.д.[70]. Эксперименты Дж. Миллера (D. Miller) и К. Маккин (McKean К.) показали, что «чем сложнее грамматическая трансформация, тем больше времени требуется человеку на оперирование с ней».
Н. Хомский описал и недопустимые по смыслу и грамматически предложения, например, такие как: «Слива получила Петю». Д. Слобин (1963) (D. Slobin) для объяснения этого феномена ввел и экспериментально обосновал понятие «обратимости - необратимости» (reversibility) языковых структур и влияние на него семантики предложения[71].
В 1967 году А. Блументаль (A. Blumenthal) показал, что для оперирования с предложением существенна не столько синтаксическая, сколько семантическая функция слова (особенно ярко это проявлялось, когда в качестве «подсказки» для воспроизведения целого предложения использовался логический субъект)[72].
Теория семантического компонента была разработана Дж. Кацем и Дж. Фодором[73] (J. Katz & J. Fodor, 1963).
Семантический компонент порождающей модели включает 2 звена:
1) лексикон;
2) правила соотнесения лексикона с грамматической структурой, или так называемые «проекционные правила». Последние должны удовлетворять следующим требованиям: «они должны отмечать всякую семантическую двусмысленность, которую может выявить говорящий; они должны объяснять источник ощущения аномалии у говорящего, если предложение вызывает такое ощущение; они должны соотносить предложения, о которых говорящие знают, что это парафразы одного и того же»[74].
«Вход в лексикон» состоит из 2-х частей: грамматическая, которая оперирует с классификацией лексем по частям речи, и семантической, различающей отдельные «смыслы» слов одной и той же части речи[75].
Семантические маркеры иерархически организованы и последовательно проверяются. Путь такой проверки по математическому графу, ветвям дерева, называется «тропой» (path). В ходе ее выбираются те тропы, которые соотносимы по составу маркеров с тропами соседнего члена.
Семантический компонент «в сочетании с синтаксическим компонентом», - констатирует Ч. Клифтон (Ch.Clifton), - «будет порождать только семантически правильные грамматические предложения»[76]. Исключение семантического компонента привело бы к продуцированию фраз, правильных только грамматически, а исключение второго вообще недопустимо, потому что «семантическое звено порождающей модели включается только после того, как срабатывает звено синтаксическое» (J. Katz & J. Fodor)[77]. Дж. Грин и Д. Слобин, однако, обратили внимание на то, что не всегда есть соответствие между реальными высказываниями и лингвистическими правилами данного языка: существует «различие между тем, что человек теоретически способен говорить и понимать, и тем, что он на самом деле говорит и понимает в конкретных ситуациях»[78]. Это несоответствие подтолкнуло к поиску более точного определения сущности языковой способности (компетенции) Р. Кэмпбелл и Р. Уэлс (Campbell & Wales, 1970). Они осмысливают ее как «...способность понимать и порождать высказывания не столько грамматически правильные, сколько соответствующие контексту, в котором они появляются» (Campbell & Wales, 1970)[79]. Следовательно, языковая способность включает еще знание пресуппозиций.
Понятие пресуппозиции ввел Г. Фреге, который понимал под ней условия, удовлетворение которых необходимо, чтобы высказывания с утверждением, вопросом, повелением и т.д. понимались как таковые[80]. Теория пресуппозиции была разработана усилиями Дж. Остин, Ст. Хэмпшайр, П. Стросон и др. В лингвистике ее применяли Ч. Филмор, Дж. Лакофф, Г. Габриэль, В.А. Звегинцев и др.
В.А. Звегинцев, суммируя все определения пресуппозиции, констатирует, что под пресуппозициями следует понимать совокупность условий, которые необходимо удовлетворить, чтобы
а) сделать уместным употребление данной структуры высказывания;
б) данное коммуникативное намерение... было эффективно воплощено в конкретном высказывании;
в) высказывание было правильно понято в своем прямом смысле[81].
Ч. Филмор (Ch. Fillmore) считает, что каждое из этих «счастливых условий» (happiness conditions or felicity conditions) репрезентируется различными фактами в грамматической структуре предложения[82]. Например, в высказывании «Please shut the door» («Пожалуйста, закройте дверь») В.Я. Звегинцев выделяет следующие пресуппозиции[83].
- Говорящий и слушающий находятся в таких отношениях, которые позволяют говорящему обратиться с таким требованием;
- Тот, к кому обращено это требование, находится в положении, позволяющим выполнить его;
- Имеется в виду определенная дверь, и адресат знает, о какой двери идет речь;
- Дверь, о которой идет речь, открыта.
Первая пресуппозиция, характеризующая отношения между говорящим и слушающим, находит свое выражение в повелительном наклонении; наличие определенного артикля говорит о том, что имеется в виду определенная (и известная адресату) дверь и т.д. Пресуппозиции сохраняются и в том случае, если предложению придать отрицательную форму. Это свидетельство того, что данные пресуппозиции действительно являются пресуппозициями.
Анализируя работы Э. Кинэна (E. Keenan), говорящего о необходимости уместности согласования предложения с определенными пресуппозициями, В.Я. Звегинцев приходит к выводу, что «знание языка есть не только знание правил (универсальных или частных) порождения предложения, но также и знание того, какие из пресуппозиций (суммарно относимых к прагматическим) следует учитывать при порождении предложения и когда их отражение в поверхностной структуре уместно или неуместно»[84].
Владимир Андреевич считает, что внелингвистические знания вместе с пресуппозициями речи приобретаются в процессе опыта общения, дискуса. Постепенно они могут «входить» в язык, «все более и более подчиняясь жесткой дисциплине принципа языковой обязательности и приобретая при этом все более «открытый», регулярный характер»[85]. Так, на основе предпосылок, почерпнутых у Дж. Лакоффа, он делает вывод о существовании «пресуппозиций компетенции языка» и «пресуппозиции употребления», «пресуппозиций компетенции речи». В психологии данное разграничение отождествляется с различением языковых и речевых способностей.
Еще в 1965 году советский психолог Б.В. Беляев выдвинул предположение, что языковые способности обнаруживаются в речевой деятельности, фокусом их сосредоточения выступает «чувство языка», а речевые способности просто не могут иметь места, если отсутствуют языковые способности. Была сделана попытка теоретически обосновать понятийно-терминологическое поле, которое сформировалось вокруг термина «языковая способность», и дифференцировать смежные понятия.
[1] Философская энциклопедия. / Гл. ред. Ф.В.Константинов. Т.5. - М.: Сов. Энциклопедия, 1970. - с.606.
[2] Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и птиц небесных, и привел (их) к человеку, чтобы как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей [1-я кн. Моисея, Бытие, гл.2, ст.19].
[3] Толковая псалтирь Ефимия Зигабена (греческого философа и монаха), изъясненная по свято-отеческим толкованиям (перевод с греческого). Киев: Талан, 1882 г. - с. 166.
[4] Хрестоматия по истории философии (от Лао-Цзы до Фейербаха): Уч. пособие для вузов. - М.: Владос, 1997. - Т.1. - с. 261.
[5] Картезианское направление в языкознании (от латинизированного имени Рене Декарта - Картезий) способствовало возникновению теории врожденных идей («первоначал»), объяснявших легкость и быстроту овладения языком ребенка.
[6] Хрестоматия по истории философии (от Лао-Цзы до Фейербаха): Уч. пособие для вузов. - М.: Владос, 1997. - Т.1. - с. 204.
[7] А.А.Радугин. Философия: Курс лекций - М.: Владос, 1995. - с. 120.
[8] Ф.Бэкон опирается на понятие формы у Аристотеля, но не учитывает, что, по Аристотелю, форма (понятие) приобретается только при переходе материи от возможности к действительности.
[9] Философская энциклопедия. / Гл. ред. Ф.В.Константинов. Т.5. - М.: Сов. Энциклопедия, 1970. - с. 607.
[10] Там же. - с. 107.
[11] Классик прагматической концепции истины, Витгенштейн, утверждал, что «границы языка (единственного языка, который понимаю я) означают границы моего мира». Сущность концепции языка состояла в том, что значение слова выявляется во время его употребления в речи.
[12] Гумбольдт В.фон Избранные труды по языкознанию. - М.: Прогресс, 1984. - С. 75.
[13] Там же. - С. 73.
[14] Гумбольдт В.фон Избранные труды по языкознанию. - М.: Прогресс, 1984. - С. 21.
[15] Там же. - С. 314.
[16] Там же. - С. 79.
[17] Там же. - С. 80.
[18] Там же. - С. 83.
[19] Там же. - С. 89.
[20] Там же. - С. 78.
[21] Ушинский К.Д. Избранные педагогические сочинения. - М., Просвещение: Т.II. - 1954. - С. 543.
[22] Там же. - с. 544.
[23] Там же. - с. 672.
[24] Потебня А.А. Полное собрание сочинений. Т.1. Мысль и язык. - Одесса: Госуд. изд-во Украины, 1922. - с. 83.
[25] Там же. - с.113.
[26] Понятие системы по отношению к разным уровням языка выдвигали многие исследователи. Термин впервые употребил древнеиндийский ученый Панини, изучая фонетику и морфологию санскрита и разговорного языка.
[27] Носкова Л.П. Педагогические и лингвистические основы обучения глухих детей языку: Дис...д-ра пед. наук. - М., 1992. - с. 127.
[28] Звегинцев В.А. История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях. Ч. 2. - М.: Просвещение, 1965. - с. 141.
[29] Носкова Л.П. Педагогические и лингвистические основы обучения глухих детей языку: Дис...д-ра пед. наук. - М., 1992. - с. 94.
[30] Попов Ю.В. Язык в речи (традиции и тенденции в общей грамматической теории): Дис...д-ра. филол. наук. - Краснодар, 1985. - с. 156.
[31] Философская энциклопедия. / Гл. ред. Ф.В.Константинов. Т.5. - М.: Сов. Энциклопедия, 1970. - с. 105.
[32] Звегинцев В.А. История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях. Ч. 2. - М.: Просвещение, 1965. - с. 270-271.
[33] Носкова Л.П. Педагогические и лингвистические основы обучения глухих детей языку: Дис...д-ра пед. наук. - М., 1992. - с. 95.
[34] Леонтьев А.А. Основы психолингвистики. - М.: Смысл, 1997. - с. 28.
[35] Соссюр Ф. де Курс общей лингвистики. / Пер. с фр. А.М.Сухотина. - М.: Логос, 1998. - с. 98-99.
[36] Аналогия считалась «явлением целиком грамматическим и синхроническим» (С. 162).
[37] Там же. - с. 172.
[38] Там же. - 136.
[39] Диахронию и синхронию первым разграничил Бодуэн де Куртене и рассматривал их в неразрывной связи.
[40] Диахронию и синхронию первым разграничил Бодуэн де Куртене и рассматривал их в неразрывной связие. - С. 157.
[41] О роли аналогии в языке впервые заговорили в Средневековье арабские филологи. С функционированием языковой способности аналогию связывал Гумбольдт.
[42] Там де. С. 161.
[43] Звегинцев В.А. История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях. Ч. 2. - М.: Просвещение, 1965. - С. 361-363.
[44] Звегинцев В.А. История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях. Ч. 2. - М.: Просвещение, 1965. - С. 369.
[45] Щерба Л.В. Избранные работы по русскому языку. - М.: Госуд. уч.-пед. изд-во Мин-ва Просвещения РСФСР, 1957. - С. 83.
[46] Ейгер Г.В. Механизмы контроля языковой правильности высказывания. - Х.: Основа, 1990. - С. 104.
[47] Богачев Ю.П., Посадскова Т.Ф., Сосинская Н.Н. Современный русский язык. Учебное пособие для студентов гуманитарных факультетов педагогических вузов. / Под ред. В.А.Лапшина. - М.: Прометей, 1997. - С. 17.
[48] Шахматов А.А. Несколько замечаний по поводу Записки И.Х.Пихмана // ОРЯС, 1899. Т.17. №1. С. 32-33
[49] Богачев Ю.П., Посадскова Т.Ф., Сосинская Н.Н. Современный русский язык. Учебное пособие для студентов гуманитарных факультетов педагогических вузов. / Под ред. В.А. Лапшина. - М.: Прометей, 1997. - С. 16-17.
[50] Звегинцев В.А. История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях. Ч. 2. - М.: Просвещение, 1965. - С. 299.
[51] Пешковский А.М. Наш язык. Учебная книга по грамматике. М., 1923, 167 с // Цит. по Носкова Л.П. Педагогические и лингвистические основы обучения глухих детей языку: Дис...д-ра пед. наук. - М., 1992. - С. 94
[52] Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении [Предисл. проф. А.Б. Шапиро]. - М.: Гос. уч.-пед. изд-во. - 1956. - С. 28.
[53] Там же. - С. 29.
[54] Там же. - С. 30.
[55] Там же. - С. 30.
[56] Атаян Э.Р. Современные синтаксические учения и основные понятия синтаксического описания: Дис. ... канд. филол. наук. - Ереван, 1965. - С. 93.
[57] Всего Л. Теньер насчитывает 4 типа узлов: вербальные, субстантивные, адъективные, адвербиальные (Атаян Э.Р. Современные синтаксические учения и основные понятия синтаксического описания: Дис. ... канд. филол. наук. - Ереван, 1965. - С. 90).
[58] В том виде, как их понимает Л. Теньер, существительное выражает «пространственную данность», прилагательное - «это любой знак, который присоединяется к существительному», наречие является «квантификаторами и локализаторами» во времени, а по отношению к глаголу Теньер придерживается традиционного взгляда.
[59] Harris Z.S. (1951, 1954) утверждал, что в структуру языка можно проникнуть только посредством изучения распределения его элементов - разделения предложения на отрезки (segmenting), выделяющиеся особенностями окружения. Например, на 1-й ступени анализа высказывания выделяется 2 непосредственно составляющих класса: N (noun - имя) и V (verb) - глагол (Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса. Пер с англ. Под ред. В.А.Звегинцева. - М.: Изд-во Моск. Ун-та, 1972. - С. 12-16).
[60] Леонтьев А.А. Основы психолингвистики. - М.: Смысл, 1997. - С. 39.
[61] На уровне текста, по мнению А.В.Федорова и З.Я.Тураевой, одной глубинной структуре соответствует только одна поверхностная структура.
[62] Лурия А.Р. Научные горизонты и философские тупики в современной лингвистике. // Вопросы философии. - 1975. - №4. - С.148
[63] D. J. Slobin. Grammatical transformations and sentence comprehension in childhood and adulthood. «Journal of Verbal Learning and Verbal Behavior», 1966, v. 5, №3.
[64] А.А. Леонтьев с целью более полно отразить социальную природу языка даже включил понятие языковой способности в современную психолингвистическую модель языка: языковой стандарт (система) - языковая способность - речевая деятельность.
[65] Носкова Л.П. Теоретические основы обучения языку глухих детей дошкольного возраста. // Вопросы формирования речи аномальных детей дошкольного возраста: Сб. науч. тр. / Отв. ред. Л.П.Носкова. - М.: Изд-во АПН СССР, 1982. - С.7.
[66] Звегинцев В.А. Теоретическая и прикладная лингвистика. - М.: Просвещение, 1967. - С.35.
[67] Шахнарович А.М., Юрьева Н.М. Психолингвистический анализ семантики и грамматики (на материале онтогенеза речи). - М.: Наука, 1990. - 168 с.
[68] Леонтьев А.А. Основы психолингвистики. - М.: Смысл, 1997. - С. 41.
[69] Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса. Пер с англ. Под ред. В.А. Звегинцева. - М.: Изд-во Моск. Ун-та, 1972. - С. 131.
[70] Советский лингвист Т.П.Ломтев (1976, 1979) исследовал парадигматические ряды предложений и тоже показал, что они находятся в отношениях преобразования. Например, предложения: «Дом строили плотники. Дом строился плотниками».
[71] Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика / Пер. с англ. - М.: Наука, 1976. - С. 11.
[72] Леонтьев А.А. Основы психолингвистики. - М.: Смысл, 1997. - С. 100.
[73] J.J. Katz and J.A. Fodor. The structure of a semantic theory. «Language», 1963. - v. 39. - №2.
[74] J.Katz & J. F. The structure of semantic theory // Language. - V. 39. -№2. - 1963. - р. 183.
[75] Леонтьев А.А. Основы психолингвистики. - М.: Смысл, 1997. - С. 96.
[76] Ch.Clifton.The implications of grammar for word associations. / Paper prepared for the Verbal Behavior Conference. New York. - 1965. - p. 12-13.
[77] Визель Т.Г. Исследование некоторых особенностей грамматического строя речи при афазии: Дисс... канд.пед.наук. - М., 1975. - С. 6.
[78] Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика / Пер. с англ. - М.: Наука, 1976. - С 23.
[79] Campbell R., Wales R. The study of language acquisition // Lyons J. (Ed.) New Hоrisons in Linguistics. Penguin,1970. - p.247.
[80] Звегинцев В.А. Теоретическая и прикладная лингвистика. - М.: Просвещение, 1967. - С. 207.
[81] Звегинцев В.А. Предложение и его отношение к языку и речи. - М.: МГУ, 1976. - С. 220-221.
[82] Там же. - С. 236.
[83] Там же. - С. 237.
[84] Звегинцев В.А. Предложение и его отношение к языку и речи. - М.: МГУ, 1976. - С. 242.
[85] Там же. - С. 277.